Те из присутствующих, которые смотрели на узника, если не с участием, то хоть с любопытством, тотчас заметили в ребенке бледность, странную полноту, которая была не что другое, как опухоль, и кривизну колен, суставы которых начинали пухнуть.

— Ребенок этот серьезно болен, — сказал поручик с уверенностью, которая заставила Фукье-Тенвиля, уже сидевшего и готового начать писать допрос, обернуться.

Маленький Капет поднял глаза, ища в сумраке того, кто произнес эти слова, и узнал в нем молодого человека, который уже защитил его однажды на тюильрийском дворе от побоев Симона. Луч доброго чувства сверкнул в синих глазах ребенка — и только.

— А, это ты, гражданин Лорен, — сказал Симон, обращая внимание Фукье-Тенвиля на друга Мориса.

— Я самый, гражданин Симон, — отвечал с невозмутимой твердостью Лорен.

Но так как Лорен, всегда готовый стать лицом к лицу с опасностью, не искал ее без всякой пользы, то и воспользовался случаем поклониться Фукье-Тенвилю, который отвечал ему учтивым поклоном.

— Кажется, ты заметил, гражданин, что ребенок болен? — спросил обвинитель. — Разве ты лекарь?

— Если и не лекарь, то, по крайней мере, учился медицине.

— Что же ты находишь в нем?

— То есть какие признаки болезни? — спросил Лорен.

— Да.

— Опухшие глаза и щеки, бледные и исхудалые руки, опухоль в коленях, и если б я пощупал его пульс, то уверен, что насчитал бы от восьмидесяти пяти до восьмидесяти шести пульсаций в минуту.

Ребенок, по-видимому, бесчувственно слушал перечисление своих страданий.

— Чему же наука может приписать такое состояние узника? — спросил общественный обвинитель.

Лорен почесал за ухом.

— Право, гражданин, — отвечал он, — я не знаю хорошо, как содержать маленького Капета, и потому не могу сказать утвердительно… впрочем…

Симон навострил уши и смеялся в душе, ожидая, что его враг может скомпрометировать себя.

— Впрочем, — продолжал Лорен, — я полагаю, что он болен от недостатка движения.

— Я тоже полагаю, — сказал Симон. — Еще бы! Он не хочет ходить.

Ребенок не обратил внимания на слова сапожника.

Фукье-Тенвиль встал, подошел к Лорену и что-то шепнул ему на ухо.

Никто не слыхал слов общественного обвинителя, но видно было, что он о чем-то спрашивал.

— О-о-о! Неужели ты веришь этому, гражданин? Это ужасно со стороны матери…

— Во всяком случае, мы узнаем это, — сказал Фукье. — Симон говорит, что слышал это от него самого, и взялся заставить его признаться.

— Это было бы чудовищно, — сказал Лорен. — Однако это возможно. Австриячка не без греха, и, справедливо или нет… это меня не касается… из нее сделали Мессалину… Но не довольствоваться этим и делать ее Агриппиной… воля ваша, это, по-моему, уж слишком.

— Однако вот что доносит Симон, — бесстрастно сказал Фукье.

— Я нисколько не сомневаюсь, что Симон сказал это… Есть люди, которым не страшны никакие доносы, даже самые невозможные… Но не находишь ли ты, — продолжал Лорен, пристально смотря на Фукье, — ты, человек честный и умный, наконец, человек сильный, что спрашивать у ребенка подобные подробности о той, которую, по самым естественным и священным законам природы, он должен почитать, почти значило бы оскорблять целое человечество в лице этого ребенка?

Обвинитель не шевельнул бровью, вынул из кармана бумагу и показал Лорену.

— Конвент приказывает мне расследовать это дело, — сказал он. — Остальное меня не касается.

— Справедливо, — сказал Лорен, — и признаюсь, что если ребенок сознается…

И молодой человек с отвращением опустил голову.

— Впрочем, — продолжал Фукье, — мы опираемся не на одно только показание Симона; есть еще другое, публичное…

И Фукье вынул из кармана вторую бумагу. Это был листок газеты «Le Pere Duchesne», издаваемый под редакцией Эбера.

Действительно, обвинение было здесь напечатано без всяких околичностей, со всей откровенностью.

— Написано… даже напечатано, — сказал Лорен. — Но покуда я не услышу подобного обвинения из уст ребенка, разумеется, обвинения добровольного, свободного, не вынужденного угрозами…

— Далее?..

— Несмотря ни на каких Симонов и Эберов, я буду сомневаться, как сомневаешься, конечно, и ты сам.

Симон с нетерпением выжидал конца разговора; мерзавец не знал, как сильно действует на умного человека взгляд, отличаемый им в толпе. Но Фукье почувствовал силу взора Лорена и хотел быть понятным этому наблюдателю.

— Начинается допрос, — сказал общественный обвинитель. — Секретарь, бери перо.

Секретарь настрочил предисловие протокола и ждал, подобно Симону, Анрио и всем прочим, окончания разговора Фукье-Тенвиля с Лореном.

Лишь ребенок, по-видимому, не принимал никакого участия в сцене, в которой он был главным актером, и глаза его, на мгновение озаренные молнией высшего разума, снова потухли, как олово.

— Тише, гражданин Фукье-Тенвиль будет допрашивать ребенка! — сказал Анрио.

— Капет, — сказал обвинитель, — знаешь ли ты, что стало с твоей матерью?

Лицо маленького Капета, бледное как мрамор, вспыхнуло румянцем, но он не отвечал.

— Слышал ли ты меня? — спросил обвинитель.

То же молчание.

— О, еще бы! Он прекрасно слышит, — сказал Симон, — но, знаете, он, как обезьяна, не хочет отвечать, чтобы его не приняли за человека и не заставили работать.

— Отвечай, Капет, — сказал Анрио. — Тебя спрашивает Комиссия Конвента, и ты должен повиноваться законам.

Ребенок побледнел, но не отвечал.

— Да будешь ли ты отвечать, волчонок! — сказал Симон и показал ему кулак.

— Замолчи, Симон, — сказал Фукье-Тенвиль, — тебе никто не предоставлял слова.

— Слышишь, Симон, тебе не предоставляли слова, — сказал Лорен. — Это во второй раз говорят тебе при мне. В первый раз это было, когда ты обвинял дочку Тизон, чтобы ей отрубили голову для твоего удовольствия.

Симон замолчал.

— Любила ли тебя мать, Капет? — спросил Фукье.

Прежнее молчание.

— Говорят, будто нет? — продолжал обвинитель.

Что-то похожее на бледную улыбку мелькнуло на губах ребенка.

— Ведь говорят вам, он сказал, что мать слишком любила его! — заревел Симон.

— Посмотри-ка, Симон, не досадно ли, что маленький Капет, такой разговорчивый наедине с тобой, делается немым при людях? — сказал Лорен.

— О, если бы только мы были вдвоем!

— Да, если б вы были вдвоем; но, к счастью, вы не вдвоем. О, если б вы были вдвоем, честный Симон, благородный патриот, как бы ты избил бедного ребенка! Но ты не один и не смеешь, подлое существо, перед честными людьми, которые знают, что древние, взятые нами за образец, щадили все слабое; ты не смеешь, потому что ты не один; да и не из честных, достойных людей, коли истязаешь детей ростом с мизинец!

— О! — заревел Симон, заскрежетав зубами.

— Капет, — продолжал Фукье, — признался ли ты в чем-нибудь Симону…

Во взгляде ребенка сверкнула невыразимая ирония.

— Насчет твоей матери, — продолжал обвинитель.

Ребенок посмотрел с презрением.

— Отвечай, да или нет? — вскричал Анрио.

— Отвечай «да»! — заорал Симон, замахнувшись шпандырем.

Ребенок вздрогнул, но не сделал ни малейшего движения, чтобы увернуться от удара.

Присутствующие испустили что-то вроде крика, возбуждаемого отвращением. Лорен сделал еще лучше: он бросился со своего места, и прежде, чем рука Симона опустилась, схватил ее кисть.

— Отпустишь ли ты меня? — завопил Симон, побагровев от бешенства.

— Послушай, — продолжал Фукье, — нет ничего худого в том, что мать любит свое дитя; скажи же нам, Капет, как любила тебя мать? Это может принести ей пользу.

Малолетний узник вздрогнул при мысли, что может быть полезным своей матери.

— Она любила меня, — отвечал он, — как любит мать своего сына. Есть только один способ для матерей любить детей, и дети только одним способом любят свою мать.

— А, помнишь, змееныш, что мне говорил?.. А?..

— Тебе приснилось, Симон, — перебил Лорен.