— Да, сударь, — отвечал из подвала Ла Бри.

— Ну, а я, — продолжал барон, направляясь к себе в комнату, — пойду соберу бумаги… Андреа, понимаешь ли ты? Через час мы уедем из этой конуры! Наконец-то я покидаю Таверне и, надеюсь, навсегда. Все-таки славный человек этот колдун! Право же, я становлюсь чертовски суеверен. Ла Бри, поторопись, мерзавец!

— Сударь, мне пришлось идти на ощупь. В замке не осталось ни единой свечи.

— Да, похоже, самое время уезжать, — пробормотал барон.

Тем временем, возвратясь к себе в комнату, Андреа деятельно принялась готовиться к отъезду. Николь помогала ей в этом с усердием, благодаря чему тень, легшая на их отношения из-за утренней размолвки, быстро рассеялась.

Андреа краешком глаза посматривала на Николь и улыбалась, видя, что у нее даже не будет необходимости прощать служанку.

«Она славная девушка, — думала Андреа, — преданная, благодарная. Конечно, у нее есть свои недостатки, как у всякого человека. Забудем, что было!»

Николь в свою очередь была не из тех девушек, кто не обращает внимания на выражение лица хозяйки, и заметила, что оно становится все благожелательней.

«Экая же я дура! — думала она. — Едва не поругалась с барышней из-за этого негодяя Жильбера. А ведь она берет меня с собой в Париж, где чуть ли не каждому удается разбогатеть».

Но если две симпатии устремлены друг к другу, они не могут не встретиться, а встретившись — не соприкоснуться.

Первой заговорила Андреа:

— Сложите мои кружева в картонку.

— В какую картонку, мадемуазель? — задала вопрос Николь.

— Право, не знаю. А что, ни одной нет?

— Есть та, что мадемуазель подарила мне, она у меня в комнате.

И Николь с такой готовностью побежала за картонкой, что это окончательно укрепило решение Андреа все забыть.

— Но это же твоя картонка, — сказала она вернувшейся Николь, — и она может тебе понадобиться.

— Да что там! Вам она нужней, чем мне, и потом это же все-таки ваша картонка…

— Когда собираешься замуж, лишние вещи не помешают, — заметила Андреа. — Так что картонка тебе будет нужнее, чем мне.

Николь залилась краской.

— Она тебе понадобится, — продолжала Андреа, — чтобы хранить подвенечный наряд.

— О, мадемуазель, — покачав головой, весело ответила Николь, — его хранить будет просто, и много места он не займет.

— Почему? Раз уж ты выходишь замуж, Николь, я хочу, чтобы ты была счастлива и даже богата.

— Богата!

— Да, разумеется, богата, соответственно своему положению.

— Мадемуазель, наверно, нашла мне в женихи откупщика?

— Нет, но зато я нашла тебе приданое.

— Правда, мадемуазель?

— Ты знаешь, что лежит у меня в кошельке?

— Да, мадемуазель. Двадцать пять луидоров.

— Так вот, Николь, эти двадцать пять луидоров твои.

— Двадцать пять луидоров! Да это же целое состояние! — обрадованно воскликнула Николь.

— Тем лучше, если ты серьезно так считаешь.

— Значит, вы дарите мне двадцать пять луидоров?

— Дарю.

Первым чувством Николь было изумление, затем благодарность; на глаза ей навернулись слезы, она схватила руку хозяйки и поцеловала.

— Ну что, муж твой будет доволен? — сказала мадемуазель де Таверне.

— Да, конечно, страшно доволен, — отвечала Николь. — По крайней мере я надеюсь.

И тут ей пришло в голову, что причиной отказа Жильбера была, вне всяких сомнений, боязнь нищеты, но теперь, став богатой, она, вероятнее всего, окажется куда желанней для честолюбивого юноши. Поэтому она решила немедля предложить часть своего полученного от Андреа богатства Жильберу, дабы тем самым привязать его к себе узами благодарности и не дать сбиться с пути. Такова была благородная часть плана Николь. Тем не менее неблагожелательный истолкователь ее мечтаний, возможно, сумел бы обнаружить в этих благороднейших чувствах некий росток гордыни, неосознанную потребность унизить того, кто причинил ей унижение.

Однако, отвечая подобному пессимисту, мы не замедлим заявить, что в данный момент у Николь добрые намерения, а мы в этом почти убеждены, значительно перевешивали дурные.

Глядя на задумавшуюся Николь, Андреа вздохнула:

— Бедное дитя, она так беззаботна и могла бы быть так счастлива!

Услышав эти слова, Николь вздрогнула. Ей тут же представилось Эльдорадо шелков, бриллиантов, кружев, любовных приключений, о котором Андреа, почитавшая счастьем безмятежную жизнь, даже и не думала.

И тем не менее Николь оторвала взор от пурпурно-золотого видения, мелькнувшего на горизонте.

Она устояла.

— В конце концов, мадемуазель, — сказала она, — я смогу, наверно, обрести здесь пусть небольшое, но счастье.

— Только хорошенько подумай.

— Да, я подумаю.

— Ты поступишь благоразумно. Будь счастлива по-своему, но только не делай глупостей.

— Вы правы, мадемуазель, и, раз уж мне предоставился случай, позволю себе сказать, что я действительно была глупа и очень виновата перед мадемуазель. Но вы уж простите меня: когда девушка влюблена…

— А ты действительно так влюблена в Жильбера?

— Да, мадемуазель, я… я люблю его, — ответила Николь.

— Невероятно! — с улыбкой бросила Андреа. — Что ты вообще в нем нашла? Нет, право, когда в следующий раз я увижу господина Жильбера, надо будет присмотреться к этому покорителю сердец.

Николь крайне недоверчиво глянула на хозяйку. То ли, говоря так, Андреа чудовищно лицемерила, то ли тут проявилась ее полнейшая невинность.

«Вполне возможно, Андреа и не пялилась на Жильбера, — подумала Николь, — но вот Жильбер уж точно пялился на Андреа».

Но ей хотелось быть вполне уверенной на этот счет, прежде чем приступить к задуманному предложению руки и сердца.

— А что, мадемуазель, Жильбер не едет с нами в Париж? — спросила Николь.

— А что ему там делать? — удивилась Андреа.

— Но…

— Жильбер не является нашим слугой и не может стать управителем нашего дома в Париже. В Таверне, милая Николь, празднолюбцы подобны птицам, что чирикают на ветвях в моем садике и в придорожных кустах. Земля, как бы скудна она ни была, прокормит их. Но в Париже празднолюбец обходится слишком дорого, и там мы не сможем позволить ему бездельничать.

— Но если я выйду за него… — заикнулась Николь.

— Если ты выйдешь за него, то останешься с ним в Таверне, — решительно отрезала Андреа. — Вы будете присматривать за домом, который так любила моя матушка.

Николь была буквально оглушена; никакого второго смысла в словах Андреа обнаружить было просто невозможно. Андреа отказывалась от Жильбера без всякой задней мысли и без тени сожаления; она отдавала другой того, кого еще вчера удостоила своим предпочтением; это было непонятно.

«Надо думать, все знатные барышни таковы, — мысленно решила Николь. — Вот почему в монастыре Благовещения я видела так мало глубокой душевной печали и так много интриг».

Андреа, видимо, догадалась о сомнениях Николь; возможно, она также увидела, что та мысленно колеблется между стремлением к парижским удовольствиям и радостям спокойной, мирной жизни в Таверне. Поэтому ласковым, но твердым голосом она сказала:

— Николь, решение, которое ты примешь, определит, быть может, всю твою жизнь. Подумай хорошенько: на решение у тебя есть час. Я понимаю: час — это, конечно, очень мало, но я знаю, что ты решаешь быстро. Итак, служба у меня или муж, я или Жильбер. Я не желаю иметь в горничных замужнюю женщину, мне ненавистны семейные тайны.

— Всего один час? — пролепетала Николь. — Один час?

— Да, час.

— Ну что ж, мадемуазель, вы правы: мне этого вполне хватит.

— Вот и хорошо. Собери мои платья, положи вместе с ними матушкины — ты их знаешь, — которые я храню как память, и приходи объявить мне свое решение. Каково бы оно ни было, вот тебе двадцать пять луидоров. Если ты выходишь замуж, это твое приданое, если едешь со мной, это твое жалованье за первые два года.