— Что я предана ему телом и душою.

— Сударыня, вы употребляете во зло…

— Что буду служить ему до самой смерти, и все это потому…

— Потому, что он ваш любовник, не трудно догадаться.

— Нет, — вскричала Нанон, с полным драматизма выражением лица схватив дрожавшего герцога за руку, — потому что он мой брат!

Руки герцога д’Эпернона опустились.

— Ваш брат! — прошептал он.

Нанон кивнула головой в знак согласия и торжествующе улыбнулась.

Через минуту герцог вскричал:

— Однако ж это требует объяснения!

— Извольте, я все объясню вам, — сказала Нанон. — Когда умер мой отец?

— Теперь уж месяцев восемь, — отвечал герцог, рассчитав время.

— А когда вы подписали патент на капитанский чин де Канолю?

— Да в то же время.

— Две недели спустя, — сказала Нанон.

— Очень может быть…

— Мне очень неприятно, — продолжала Нанон, — рассказывать про бесчестие другой женщины, разглашать чужую тайну, которая становится нашей, слышите ли? Но ваша странная ревность принуждает меня, ваше поведение заставляет меня говорить… Я подражаю вам, герцог, во мне нет великодушия.

— Продолжайте, продолжайте! — закричал герцог, который начинал уже верить выдумкам прелестной гасконки.

— Извольте… Отец мой был известный адвокат, имя его славилось, двадцать лет тому назад отец мой был еще молод, он всегда был очень красив. Он любил до своего брака мать господина де Каноля, ее не отдали за него, потому что она дворянка, а он не принадлежал к благородному сословию. Любовь взяла на себя труд, как часто случается, поправить ошибку природы, и один раз, когда муж отправился в путешествие… Ну, теперь вы понимаете?

— Понимаю, но каким образом дружба ваша с Канолем началась так поздно?

— Очень просто: только по смерти отца я узнала, какие узы нас связывают; тайна содержалась в письме, которое отдал мне сам барон, называя меня сестрою.

— А где это письмо?

— А разве вы забыли, что пожар истребил у меня все — самые мои драгоценные вещи и все мои бумаги, включая и наиболее секретные?

— Правда, — прошептал герцог.

— Двадцать раз я собиралась рассказать вам эту историю, будучи уверена, что вы сделаете все возможное для того, кого я потихоньку называю братом; но он всегда удерживал меня, всегда упрашивал, умолял пощадить репутацию его матери, которая еще жива. Я повиновалась ему, потому что понимала его.

— Так вот что! — сказал тронутый герцог. — Ах, бедный Каноль!

— А ведь он отказывался от счастья! — прибавила прелестная гасконка.

— Он очень деликатен, — заметил герцог, — это делает ему честь.

— Я даже ему клялась, что никогда никому не скажу ни слова про эту тайну. Но ваши подозрения заставили меня проговориться. О, горе мне! Я забыла клятву! Горе мне! Я выдала тайну моего брата!..

И Нанон зарыдала.

Герцог бросился перед ней на колени и целовал ее прелестные ручки. Она опустила их в отчаянии и, подняв глаза к небу, казалось, вымаливала себе прощение за клятвопреступление.

— Вы твердите: «Горе мне!» — вскричал герцог. — Напротив, счастье всем нам! Я хочу, чтобы милый Каноль вернул потерянное время. Я не знаю его, но хочу познакомиться с ним. Вы представите его мне, и я буду любить его как сына.

— Скажите — как брата, — подхватила с улыбкой Нанон.

Потом она перешла к другой мысли.

— Несносные доносчики! — сказала она, комкая письмо и делая вид, будто бросает его в камин, но между тем тщательно прятала его в карман, чтобы впоследствии отыскать автора.

— Но, кстати, — сказал герцог, — отчего не идет он сюда? К чему откладывать наше знакомство? Я сейчас пошлю за ним в гостиницу «Золотого тельца».

— Зачем? Чтоб он узнал, как я ничего не могу скрывать от вас и как, забыв данную клятву, все рассказала вам?..

— Я все скрою.

— Теперь, герцог, я должна ссориться с вами, — сказала Нанон с улыбкой, которые демоны занимают у ангелов.

— Но почему, красавица моя?

— Потому, что прежде вы более дорожили свиданиями со мной наедине. Послушайте, теперь поужинаем, успеем послать за Канолем и завтра. («До завтра я успею предупредить его», — подумала Нанон).

— Пожалуй, — отвечал герцог, — сядем за стол.

Однако, сохраняя еще остатки подозрительности, он подумал: «До завтрашнего утра я не расстанусь с нею, и она будет колдуньей, если успеет предупредить его».

— Стало быть, — спросила Нанон, положив руку на плечо герцогу, — мне позволено будет просить моего друга за моего брата?

— Разумеется, — отвечал герцог, — все, что вам угодно, начиная с денег…

— Ну, денег ему не нужно, — возразила Нанон, — он подарил мне бриллиантовый перстень, который вы заметили и который достался ему от матери.

— Так чин…

— О да! Мы произведем его в полковники, не так ли?

— Произвести его в полковники! Ба! Как вы спешите, моя милая! Ведь для этого нужно, чтобы он оказал какую-нибудь услугу королю.

— Он готов служить везде, где ему прикажут.

— О, — сказал герцог, поглядывая на Нанон. — Я мог бы дать ему тайное поручение ко двору…

— Поручение ко двору! — вскричала Нанон.

— Да, но оно разлучит вас.

Нанон поняла, что надо уничтожить остатки недоверчивости.

— Не бойтесь этого, милый герцог. Велика важность, ведь разлука послужит ему в пользу! Если мы будем вместе, я не смогу как следует помочь ему, потому что вы ревнивы. Если он будет далеко, вы станете поддерживать его своей могущественной рукой. Удалите его, вышлите из Франции, если нужно для его пользы, и обо мне не заботьтесь. Только бы вы любили меня, больше мне ничего не нужно.

— Хорошо, решено, — отвечал герцог. — Завтра утром я пошлю за ним и дам ему поручение. А теперь, — прибавил герцог, умильно взглянув на два кресла и на два прибора, — теперь, как вы предлагаете, мы поужинаем, несравненная моя красавица.

Оба сели за стол с такими веселыми лицами, что даже Франсинетта, в качестве горничной и поверенной привыкшая к поведению герцога и к характеру своей госпожи, подумала, что Нанон совершенно спокойна, а герцог совершенно убедился в ее невиновности.

Всадник, которого Каноль, приветствуя, называл Ришоном, поднялся в бельэтаж гостиницы «Золотого тельца» и сел ужинать с виконтом.

Его-то и ждал с нетерпением виконт, когда сама судьба доставила ему случай заметить враждебные приготовления герцога д’Эпернона и оказать барону де Канолю важную услугу, о которой мы уже рассказали.

Ришон выехал из Парижа уже с неделю; из Бордо он прибыл в тот день, когда началась наша повесть; стало быть, он привез самые свежие известия о событиях, происходивших в то время в этих двух городах и тесно переплетавшихся между собой. Пока он рассказывал об аресте принцев, важнейшей тогдашней новости, или о бордоском парламенте, овладевшем всей провинцией, или о кардинале Мазарини, который был тогда истинным королем, юноша молча смотрел на его мужественное и загорелое лицо, на его проницательные и спокойные глаза, на его острые и белые зубы под длинными черными усами. По всем этим признакам в Ришоне можно было узнать выслужившегося из рядовых офицера.

— Так вы говорите, — спросил наконец виконт, — что принцесса теперь в Шантийи?

Известно, что принцессами в то время называли герцогинь из дома Конде, только к имени старшей из них всегда прибавляли: «вдовствующая».

— Да, — отвечал Ришон, — там она ждет вас.

— А на каком она положении?

— В настоящей ссылке: за нею и за матерью ее мужа наблюдают с величайшим вниманием, потому что при дворе знают, что принцессы не довольствуются одними просьбами к парламенту и замышляют что-нибудь более действенное в пользу принцев. К несчастию, как и всегда, денежные обстоятельства… Кстати, о деньгах: получили ли вы ту сумму, которую хотели добыть здесь? Мне особо поручили узнать об этом.

Виконт отвечал:

— Я с трудом собрал тысяч двадцать ливров, вот они, здесь. И только!