— Так я шпион! — вскричал Каноль с досадой. — Наконец, вы сказали это слово! Покорно благодарю ваше высочество за откровенность.

И в отчаянии, которое стало овладевать им, Каноль принял одну из тех превосходных поз, которые так жадно ищут живописцы для своих неподвижных полотен и актеры для своих живых картин.

— Так решено, я шпион! — сказал Каноль. — Так извольте, ваше высочество, поступать со мной, как обращаются с подобными негодяями; забудьте, что я посланник королевы, что королева отвечает за все мои поступки, что я только пылинка, колеблющаяся от ее дыхания. Прикажите вашим лакеям выгнать меня или дворянам вашим — убить меня, выставьте против меня людей, которым я мог бы отвечать палкой или шпагой; но не оскорбляйте так жестоко офицера, который исполняет долг солдата и подданного, не оскорбляйте его честь, не делайте этого, мадам, вы, так высоко стоящая по рождению, достоинству и несчастью!

Эти слова, вырвавшиеся из глубины души, горькие, как стенание, пронзительные, как упрек, должны были произвести впечатление. Слушая их, принцесса приподнялась, глаза ее заблестели, руки задрожали, она со страхом обернулась к офицеру и сказала:

— Боже мой! Я вовсе не хотела оскорбить такого храброго дворянина, как вы. Нет, господин де Каноль, нет, я не сомневалась в вашей честности. Забудьте слова мои, они обидны, но я не думала обидеть вас. Нет, нет, вы благородный человек, барон, и я воздаю вам полную справедливость.

Когда, произнося эти слова, принцесса, увлеченная великодушием, которое вырывало их у нее из груди, невольно высунулась из тени занавесок так, что стали видны ее белый лоб, белокурые волосы, ее ярко-пунцовые губы, ее влажные, пленительные глаза, Каноль вздрогнул. Как будто сладкое видение пронеслось перед его глазами. Ему показалось, что он дышит тем же благоуханием, воспоминанием, которое еще недавно приводило его в упоение. Ему показалось, что перед ним отворяется одна из тех золотых дверей, из которых вылетают прекрасные мечты, и что навстречу к нему несется рой веселых мыслей и радостей любви. Барон пристально всмотрелся в принцессу и тотчас же узнал в ней своего прежнего знакомца, виконта де Канба.

Впрочем, мнимая принцесса вполне могла приписать его волнение упреку, так его огорчившему. Ее порывистое движение длилось лишь одно мгновение. Она тут же вернулась в скрывавшую ее тень, вновь прикрыла глаза, одновременно убрав белую и тонкую руку, которая могла выдать ее инкогнито, и откинулась на подушки, отчаянно стараясь обуздать свое волнение и спокойно продолжить прерванный разговор.

— Так вы говорили, сударь?.. — начала она.

Но Каноль был изумлен, очарован. Видения проходили и сменялись перед его глазами, мысли вились беспорядочно, он терял память, рассудок, казалось, что он сейчас же, забыв про все требуемое этикетом почтение, начнет расспрашивать свою собеседницу. Только инстинкт, данный природой влюбленным, который женщины называют робостью и который есть не что иное, как страстное стремление сохранить их привязанность, подсказал Канолю мысль притворяться еще некоторое время, несколько повременить, чтобы не отогнать сладкие видения и не разрушить счастья всей своей жизни одним нетерпеливым и неосторожным словом.

Поэтому Каноль, несмотря ни на что, перестал жестикулировать и замолчал. Что будет с ним, великий Боже, если принцесса узнает его? Если она выкажет к нему в своем замке такое же отвращение, как в гостинице метра Бискарро? Если она повторит прежнее обвинение и вообразит, что он, пользуясь своим официальным положением, королевским поручением, хочет продолжать преследование, простительное по отношению к виконту — или виконтессе — де Канб, но непростительное и почти преступное, когда речь идет о принцессе крови?

«Но, — подумал он, — не может быть, чтобы принцесса такого имени и ранга путешествовала одна, с одним лакеем».

И, как всегда бывает в такие минуты, когда смущенный и беспокойный ум ищет опоры, Каноль осмотрелся кругом; глаза его остановились на портрете женщины с ребенком.

Он тотчас догадался, в чем дело, и невольно сделал шаг к портрету.

Мнимая принцесса не могла не вскрикнуть и, когда Каноль обернулся, он увидел, что лицо ее совершенно закрыто.

«Ого! Что это такое? — думал Каноль. — Или я встретил принцессу на дороге в Бордо, или меня здесь обманывают и не принцесса покоится на этой постели? Во всяком случае, я узнаю…»

— Ваше высочество, — сказал он вдруг, — я теперь понимаю ваше молчание, я узнал…

— Что вы узнали? — нетерпеливо спросила дама, лежавшая на кровати.

— Я узнал, что вы, к сожалению, думаете обо мне то же самое, что думает вдовствующая принцесса.

— Ах! — невольно прошептала дама и вздохнула свободнее.

Фразе Каноля недоставало смысла, она не следовала из содержания разговора, но удар был нанесен верно. Каноль заметил, с каким трепетом перебили начало его фразы и с какой радостью встретили ее конец.

— Однако ж, — продолжал Каноль, — я должен сказать, хотя это будет вам очень неприятно, что я обязан остаться в замке и сопровождать ваше высочество безотлучно.

— Так мне нельзя будет оставаться одной даже в моей комнате! — вскричала принцесса. — О, сударь, это больше чем оскорбление!

— Я сказал вашему высочеству, что такая инструкция дана мне, но вы можете успокоиться, — прибавил Каноль, пристально смотря на мнимую принцессу и останавливаясь на каждом слове, — вы должны знать лучше, чем кто-нибудь, что я умею повиноваться просьбе женщины.

— Я должна знать? — возразила принцесса голосом, которым выражалось более смущения, чем удивления. — Право, сударь, я не понимаю, что вы хотите сказать, и не знаю, на какие обстоятельства вы намекаете.

— Мадам, — отвечал офицер, кланяясь, — мне показалось, что камердинер сказал вашему высочеству мое имя, когда я входил сюда. Я барон де Каноль.

— И что же? — спросила собеседница строго. — Какое мне дело до вашего имени?

— Я думал… что, имев однажды счастье быть полезным вашему высочеству…

— Мне? Что такое, скажите, прошу вас! — произнесла принцесса таким смущенным голосом, что он напомнил Канолю другой голос, очень раздраженный и вместе с тем очень испуганный, оставшийся в его памяти.

Каноль подумал, что зашел уже слишком далеко; впрочем, он понемногу уже стал все понимать.

— Я был вам полезен тем, что исполнил данное мне поручение не в буквальном смысле, — отвечал он почтительно.

Принцесса как будто успокоилась.

— Сударь, — сказала она, — я не хочу, чтобы вы провинились перед королевой, исполняйте данные вам инструкции, какими бы они ни были.

— Мадам, — отвечал Каноль, — до сих пор, по счастью, я не знаю, каким образом докучают женщинам, и тем более не знаю, как оскорбляют принцесс. Поэтому имею честь повторить вашему высочеству то, что сказал госпоже вдовствующей принцессе: я ваш преданнейший слуга… Сделайте милость, удостойте меня честным словом, что вы не выйдете из замка без меня, и я избавлю вас от моего присутствия, которое, как я понимаю, должно быть ненавистно вашему высочеству.

— Стало быть, вы не исполните данного вам приказания? — живо спросила принцесса.

— Я поступлю так, как велит мне совесть.

— Господин де Каноль, — сказал голос, — клянусь вам, я не уеду из замка Шантийи, не предупредив вас.

— В таком случае, — отвечал Каноль, кланяясь до земли, — простите, что я был невольной причиной вашего минутного гнева. Ваше высочество увидит меня, только когда прикажет позвать.

— Благодарю вас, — отвечала принцесса с радостью, которая была слышна в ее голосе даже из-за полога. — Ступайте! Еще раз благодарю! Завтра я буду иметь удовольствие видеть вас снова.

На этот раз барон безошибочно узнал голос, глаза и очаровательную улыбку прелестной женщины, которая, так сказать, ускользнула из его рук в тот вечер, когда курьер герцога д’Эпернона привез ему депешу. Распознать их Канолю помогли те неуловимые излучения, что наполняют благоуханием воздух, которым дышит любимая женщина, то теплое испарение, контуры которого как бы обнимает влюбленная душа. Они вызвали высшее усилие воображения — капризной феи, питающейся идеальным, как существа и предметы материального мира питаются тем, что есть наяву.