Так негодовал он, предаваясь досаде и грусти, не замечая, что за занавесками, где огонь погас, стояла спрятавшаяся зрительница, смотрела на его отчаяние и, может быть, наслаждалась им.

«Да, да, — думал он, сопровождая мысли свои соответствующими жестами, — да, это отставка, несомненная, полная; встреча, что была важнейшим событием моей жизни, кончилась самой пошлой развязкой, поэтическая надежда превратилась в грубый обман. Но я не хочу казаться смешным, как она желает! Лучше пусть она ненавидит меня, чем отделывается этой так называемой благодарностью, которую она обещает мне… Можно ли теперь верить ее обещаниям?.. Уж лучше поверить постоянству ветра или спокойствию моря!.. О виконтесса, — прибавил Каноль, поворачиваясь к окну, — вы два раза ускользали из моих рук, но клянусь вам, если вы попадетесь мне в третий раз, так уж не вырветесь».

Каноль вернулся в свою комнату с намерением одеться и войти к виконтессе, даже пустив в ход насилие. Но, посмотрев на стоявшие в комнате часы, он увидел, что не было еще и семи часов.

В замке все еще спали. Каноль бросился в кресло, закрыл глаза, чтобы разобраться, если это возможно, в своих мыслях и отогнать призраки, которые вились перед ним; однако каждые пять минут он вновь открывал глаза, чтобы взглянуть на часы.

Пробило восемь часов, и в замке начали просыпаться, появилось движение и послышался шум. С невыразимым трудом Каноль прождал еще полчаса, наконец потерял терпение, решился и, спустившись с лестницы, подошел к Помпею, который на большом дворе наслаждался утренним воздухом и рассказывал окружающим его лакеям про свои походы в Пикардию при покойном короле.

— Вы управляющий принцессы? — спросил у него Каноль, как будто видел его в первый раз.

— Я, сударь, — отвечал удивленный Помпей.

— Доложите ее высочеству, что я хочу иметь честь видеть ее.

— Но, сударь, она…

— Она встала.

— Все-таки…

— Ступайте.

— Я думал, что ваш отъезд…

— Мой отъезд зависит от моего свидания с принцессой.

— Но у меня нет приказания от принцессы.

— А у меня есть приказание от короля, — возразил Каноль. При этих словах он величественно ударил по карману своего мундира, то есть сделал движение, которое счел наиболее подходящим из всех, совершенных со вчерашнего дня.

Но, совершив этот государственный переворот, наш дипломат почувствовал, что храбрость оставляет его. Действительно, со вчерашнего вечера значение, которое имело присутствие Каноля, значительно уменьшилось: уже двенадцать часов прошло с тех пор, как принцесса уехала; она, без сомнения, не останавливалась всю ночь и отъехала уже на двадцать или двадцать пять льё от Шантийи. Как бы ни спешил Каноль со своим отрядом, он уже не сможет догнать ее, а если б и догнал, то теперь у нее, уехавшей с сотней дворян, может быть триста или четыреста защитников. Канолю все еще оставалась, как он говорил вчера, возможность погибнуть; но имел ли он право жертвовать людьми, ему вверенными, и подвергать их кровавым последствиям его любовной прихоти? Если он ошибся вчера в чувствах виконтессы де Канб, если ее смущение было просто комедией, то она сможет открыто посмеяться над ним. В таком случае он станет посмешищем для лакеев и даже солдат, спрятанных в лесу. Он лишится милости Мазарини, навлечет на себя гнев королевы, а хуже всего — погаснет зародившаяся любовь; ибо женщина никогда не сможет полюбить того, кого хоть на мгновение выставила на осмеяние.

Пока он мысленно перебирал все эти сомнения, Помпей вернулся и смущенно доложил, что его готовы принять.

На этот раз виконтесса приняла его без церемоний, возле своей спальни, в небольшой гостиной; она уже была одета и стояла у камина. На ее прелестном лице видны были следы бессонницы, хотя она старалась скрыть их. Темные круги под глазами показывали, что она не смыкала их всю ночь.

— Вы видите, барон, — сказала она, не дав ему времени начать разговор, — я исполняю ваше желание, но, признаюсь вам, с надеждой, что это свидание будет последним и что вы, в свою очередь, исполните мою просьбу.

— Извините, виконтесса, — сказал Каноль, — но, судя по вчерашнему нашему разговору, я думал, что вы будете не так строги в ваших требованиях; я надеялся, что взамен всего, сделанного мною для вас, для вас одной, так как я вовсе не знаю принцессы Конде, вам угодно будет позволить мне подольше пробыть в Шантийи.

— Да, барон, признаюсь, — сказала виконтесса, — в первую минуту… смущение, неизбежное в таком затруднительном положении… огромность вашей жертвы для меня… выгоды принцессы, требовавшей, чтобы я выиграла время… могли вырвать у меня несколько слов, совсем не согласных с моими мыслями. Но в эту долгую ночь я все обдумала: ни я, ни вы не можем оставаться дольше в этом замке.

— Не можем! — повторил Каноль. — Но вы забываете, виконтесса, что все возможно тому, кто говорит именем короля.

— Господин де Каноль, надеюсь, что вы поступите как следует дворянину и не употребите во зло того положения, в которое поставила меня преданность моя ее высочеству.

— Ах, виконтесса, — отвечал Каноль, — ведь я совсем сошел с ума! И, Боже мой, вы это хорошо знаете: кто, кроме сумасшедшего, мог сделать то, что я сделал? Сжальтесь же над моим безумием, виконтесса! Не отсылайте меня из Шантийи, умоляю вас!

— Тогда оставлю замок я, сударь. Так я против вашей воли возвращу вас к вашим обязанностям. Увидим, дерзнете ли вы удерживать меня силой, решитесь ли предать нас обоих позору? Нет, нет, барон, — прибавила виконтесса, и Каноль впервые услышал, что ее голос дрожит, — нет, вы поймете, что вам нельзя оставаться вечно в Шантийи, вы вспомните, что вас ждут в другом месте.

Это слово, блеснувшее как молния, напомнило ему сцену в гостинице Бискарро, когда виконтесса узнала про связь барона с Нанон. Ему все стало ясно.

Бессонница Клер объяснялась не беспокойством о настоящем, а воспоминаниями о прошлом. Принятое утром решение не видеться с Канолем было внушено ей не разумом, а ревностью.

Тут оба они замолчали на минуту и безмолвно стояли друг перед другом. Но в то же время между ними продолжался безмолвный разговор, сопровождаемый сильным биением их сердец.

«Она ревнует! — думал Каноль. — Ревнует! О, теперь я все понимаю! Да! Да! Она хочет убедиться, могу ли я пожертвовать для нее всякой другой любовью. Это испытание!»

В то же время она думала:

«Я для Каноля только развлечение, он встретил меня на дороге в ту минуту, когда был принужден уехать из Гиени, он преследовал меня, как путешественник следует за блуждающим огоньком, но сердце его осталось в том домике, окруженном деревьями, куда он ехал, когда мы встретились. Я никак не могу быть рядом с человеком, который любит другую и которого я, может быть, полюблю, если еще буду видеть его. О, это значило бы не только изменить своей чести, но даже изменить делу принцессы: какая низость — любить исполнителя повелений ее гонителей!»

И потом вдруг, отвечая на свою мысль, она сказала:

— Нет, нет! Вы должны уехать, барон. Уезжайте! Или я сама уеду.

— Вы забываете, виконтесса, — возразил Каноль, — что вы дали мне слово не уезжать, не предупредив меня.

— Так я предупреждаю вас, сударь, что покидаю Шантийи немедленно.

— И вы думаете, что я это позволю? — спросил Каноль.

— Как! — вскричала виконтесса. — Вы решитесь остановить меня силой!

— Не знаю сам, что сделаю, сударыня, знаю только, что не могу расстаться с вами.

— Так я у вас в плену?

— Я уже два раза терял вас, виконтесса, и не хочу потерять в третий.

— Значит, насилие?

— Да, насилие, раз нет другого средства.

— О! — вскричала виконтесса. — Какое счастье стеречь женщину, которая стонет, просится на волю, не любит и даже ненавидит вас!

Каноль вздрогнул и старался разгадать, где правда: в словах или в мыслях Клер?

Он понял, что настала минута, когда следовало рискнуть всем.

— Виконтесса, — сказал он, — слова, которые вы сейчас произнесли таким искренним голосом, что нельзя обмануться в истинном их значении, разрешают все мои сомнения. Вы будете плакать! Вы в неволе! Я буду удерживать женщину, которая не любит, даже ненавидит меня! О нет, нет! Успокойтесь, ничего этого не будет! Чувствуя невыразимое счастье при свиданиях с вами, я вообразил, что вы не возражаете против моего присутствия. Я надеялся, что за потерю уважения и доверия, будущности и, может быть, чести вы вознаградите меня, хоть подарив мне несколько часов, которые, вероятно, никогда не повторятся. Все это было возможно, если б вы любили меня… если б даже были равнодушны ко мне, ведь вы добры и сделали бы из сострадания то, что другая сделала бы из любви. Но я имею дело не с равнодушием, а с ненавистью; ну, это совсем другое дело, и вы совершенно правы. Простите только, виконтесса, мне то, что я не понял, как можно заслужить такую ненависть, когда безумно любишь! Это вы должны остаться повелительницей и свободной в этом замке, как и везде, а я должен удалиться и удаляюсь. Через десять минут вы будете совершенно свободны. Прощайте, виконтесса, прощайте навсегда!