Пора уже нам вернуться к одному из главнейших наших действующих лиц, который с пятью товарищами скачет на добром коне по большой дороге из Парижа в Бордо. Глаза их блестят при каждом звоне мешка с золотом, которое лейтенант Фергюзон везет на своем седле. Эта музыка веселит и радует путешественников, как звук барабанов и военного оркестра ободряет солдат во время трудных переходов.

— Все равно, все равно, — говорил один из этих людей, — десять тысяч ливров — славная сумма!

— То есть, — ответил Фергюзон, — это была бы славная сумма, если ее не надо было бы тратить. Но мы на нее должны навербовать целую роту принцессе Конде. Как говорили древние, nimium satis est. Это означает: «Достаточно только излишнее». Но вот беда, мой милый Барраба, у нас нет даже этого знаменитого достаточного, которое соответствует излишнему.

— Как дорого стоит выглядеть честным человеком! — сказал вдруг Ковиньяк. — Все деньги королевского сборщика податей пошли на упряжь, на платье и на шитье! Мы блестим, как вельможи, и наше богатство так велико, что у нас даже есть кошельки. Правда, в них ровно ничего нет. О, обманчивая внешность!

— Говорите о нас, капитан, а не о себе, — возразил Барраба, — у вас есть кошелек, а в нем кое-что — десять тысяч ливров!

— Друг мой, — сказал Ковиньяк, — ты, верно, не слышал или дурно понял то, что сейчас сказал Фергюзон об обязанностях наших по отношению к принцессе Конде? Я не принадлежу к числу тех людей, которые обещают одно, а делают совсем другое. Господин Ленэ отсчитал мне десять тысяч ливров с тем, чтобы я набрал ему целую роту; я наберу ее, или черт возьмет меня! Но он должен заплатить мне еще сорок тысяч в тот день, когда я представлю ему рекрутов. Тогда, если он не заплатит мне этих сорока тысяч ливров, мы увидим…

— На десять тысяч? — закричали четыре голоса недоверчиво, потому что из всего отряда один Фергюзон, веривший в изумительную изобретательность капитана, был убежден, что Ковиньяк достигнет цели. — На десять тысяч вы соберете целую роту?

— Да, — сказал Ковиньяк, — если б даже пришлось прибавить что-нибудь…

— А кто же прибавит что-нибудь? — спросил один голос.

— Уж, верно, не я, — сказал Фергюзон.

— Так кто же? — спросил Барраба.

— Черт возьми! Первый, кто нам встретится! Вот, кстати, я вижу человека там, на дороге. Вы сейчас увидите…

— Понимаю, — сказал Фергюзон.

— Только-то? — спросил Ковиньяк.

— И удивляюсь.

— Да, — сказал один из всадников, подъезжая к Ковиньяку, — да, я очень хорошо понимаю, что вы непременно хотите исполнить свое обещание, капитан. Однако мы проиграем, если будем очень честны. Теперь мы нужны, но если завтра мы наберем роту, то ее отдадут доверенным офицерам, а нас спровадят, нас, которые трудились и вербовали.

— Ты глуп как пробка, друг мой Карротель, и это я говорю тебе не первый раз, отвечал Ковиньяк. Твое нелепое опасение лишает тебя того чина, который я дал бы тебе в этой роте. Ведь очевидно, что мы будем первыми шестью офицерами этой армии. Я назначил бы тебя прямо младшим лейтенантом, Карротель, но теперь ты будешь только сержантом. По милости этого глупца, слова которого мы сейчас слышали, ты, Барраба, благодаря тому, что промолчал, займешь эту должность до тех пор, пока не повесят Фергюзона. Тогда я по старшинству произведу тебя в лейтенанты. Но, смотрите, не теряйте из виду моего первого солдата, вон он там!

— Вы знаете, кто он? — спросил Фергюзон.

— Отнюдь.

— Он, должно быть, горожанин, потому что на нем черный плащ.

— Так ли?

— Посмотрите сами, ветер поднимает его.

— Если на нем черный плащ, то он, верно, богат. Тем лучше: мы вербуем людей на службу принцев, и надо, чтобы рота наша состояла из людей порядочных. Если б мы трудились для скряги Мазарини, так все бы годилось, но для принцев — другое дело, черт возьми! Фергюзон, у меня есть предчувствие, что, как говорил Фальстаф, моя рота сделает мне честь.

Весь отряд пустился рысью догонять путешественника, который спокойно держался середины дороги.

Когда этот почтенный господин, ехавший на добром муле, увидел скачущих блестящих всадников, он почтительно отъехал к обочине дороги и поклонился Ковиньяку.

— Он учтив, — сказал Ковиньяк, это уже очень хорошо, но не знает, как приветствуют военных, впрочем, мы его выучим.

Ковиньяк ответил поклоном, подъехал к незнакомцу и спросил:

— Сударь, скажите нам, любите ли вы короля?

— Разумеется! — отвечал путешественник.

— Бесподобно! — вскричал Ковиньяк в восторге. — А любите ли вы королеву?

— Чрезвычайно уважаю ее.

— Чудо! А кардинала Мазарини?

— Кардинал Мазарини — великий человек, и я всегда восхищался им.

— Бесподобно! В таком случае, — продолжал Ковиньяк, — мы имели счастье встретить человека, совершенно преданного королю?

— Вы льстите мне, сударь.

— И вы готовы показать усердие?

— Во всякое время.

— Какая счастливая встреча! Только на больших дорогах случается такое!

— Что хотите вы сказать? — спросил путешественник, поглядывая на Ковиньяка с беспокойством.

— Я хочу сказать, сударь, что вам надо ехать за нами.

Горожанин подскочил в седле от неожиданности, удивления и страха.

— Ехать за вами? Куда, сударь?

— Да я и сам не знаю: туда, куда мы поедем.

— Сударь, я езжу только с людьми знакомыми и известными мне!

— Это совершенно справедливо и очень благоразумно, и поэтому я скажу вам, кто я.

Путешественник показал рукой, что знает, кто они, но Ковиньяк продолжал, как бы не заметив его движения:

— Я Ролан де Ковиньяк, капитан не существующей еще роты, это правда, но уже достойно представляемой здесь моим лейтенантом Луи Габриелем Фергюзоном, моим младшим лейтенантом Жоржем Гийомом Барраба, моим сержантом Зефиреном Карротелем и этими двумя господами, из которых один мой фурьер, а другой — квартирмейстер. Теперь вы знаете нас, сударь, — прибавил Ковиньяк с приятной улыбкой, — и, смею надеяться, наверное, не чувствуете антипатии к нам.

— Но, сударь, я уж служил королю в городской гвардии и теперь аккуратно уплачиваю подати, налоги, пошлины, — отвечал озадаченный путешественник.

— Поэтому-то, — возразил Ковиньяк, — я приглашаю вас на службу не к его величеству, а к принцам. Вы видите здесь их представителя.

— Служить принцам — врагам короля! — вскричал буржуа, еще более удивленный. — Так зачем же вы спрашивали меня, люблю ли я короля?

— Потому что я не посмел бы беспокоить вас, если б вы не любили короля, порицали королеву, честили Мазарини; в таком случае я считал бы вас за брата…

— Но, позвольте, сударь, ведь я не раб, не серв!

— Точно так, сударь, но вы солдат и, следовательно, очень легко можете стать капитаном, как я, или маршалом Франции, как господин де Тюренн.

— Сударь, мне много раз приходилось судиться.

— Тем хуже, сударь, тем хуже; это самая дурная из всех привычек. У меня никогда не было тяжб, может быть потому, что я учился на адвоката.

— Но пока я судился, я изучил законы Франции.

— А это дело нелегкое. Вы знаете, что между «Пандектами» Юстиниана и парламентским постановлением по случаю смерти маршала д’Анкра, объявившим, что иностранец никогда не может быть министром во Франции, существует восемнадцать тысяч семьсот семьдесят законов, не считая королевских ордонансов. Но, впрочем, бывают люди с удивительной памятью: Пико делла Мирандола говорил на двенадцати языках, когда ему было только восемнадцать лет. А какую пользу извлекли вы из знания законов, сударь?

— Какую? А ту, что знаю: на большой дороге не забирают людей без особого разрешения.

— Оно есть у меня. Посмотрите!

— От принцессы?

— От ее высочества.

И Ковиньяк почтительно приподнял шляпу.

— Стало быть, во Франции два короля? — вскричал несчастный путешественник.

— Точно так, сударь: вот почему я имел удовольствие просить вас предпочесть моего и почитаю обязанностью пригласить вас на его службу.