Была минута, когда ему приходила в голову тревожная мысль; он читал французские романы, где герой женскими интригами вовлекался в водоворот политических действий и, подобно ему, вдруг похищался в карете, запертой на замок.

Он поторопился спустить оконное стекло.

Оно очень легко действовало на пружинах. Дверцы тоже свободно отворялись.

Случилось то, что обыкновенно случается всегда: видя, что есть возможность уйти, он даже не решился попробовать.

Он начал смотреть по сторонам на окружающую местность, хотя ему, который только утром первый раз в жизни прибыл в столицу, эта местность не могла объяснить ничего.

Ехали довольно долго. Проехали мост. Вскоре прекратилась мостовая, и колеса экипажа, видимо, врезывались в рыхлую почву.

На дворе почти совершенно стемнело.

Кое–где мелькавшие огоньки в окнах убогих строений указывали на существование людей в проезжаемой местности.

Карета повернула в узкий переулок–тупик и остановилась у решетки, за которой стоял небольшой, но изящный деревянный домик с закрытыми наглухо ставнями.

Лакей спрыгнул с козел. Отворил калитку решетки и затем уже опустил подножку.

В то время когда молодой человек выходил из экипажа, тот же лакей три раза стукнул в парадную дверь домика, и она бесшумно отворилась.

Увлеченный таинственностью приключения, молодой офицер не заметил, что при выходе его из театра вышел и неотступно следивший за ним другой офицер и что другая большая шестиместная карета, запряженная четверкой лошадей, на довольно значительном расстоянии ехала следом за каретой, увозившей счастливого избранника красивой брюнетки.

Когда первая карета повернула в тупой переулок, вторая остановилась на углу.

Молодой человек между тем прошел в сени, вступил в маленькую, темную переднюю, устланную циновками и наполненную цветами; затем, следуя по пятам вертлявой, хорошенькой горничной, очутился в прелестном будуаре[1], меблированном в греческом вкусе, с обоями на греческий образец, освещенном алебастровой лампой, спускавшейся с середины потолка, и пропитанном тонким запахом какого‑то куренья, которое дымилось из жаровни, поставленной на бронзовом треножнике.

Начало предвещало многое.

Воображение юноши было польщено и очаровано.

Он сел или, лучше сказать, растянулся на изящной кушетке, против камина, в котором искрился блестящий огонек, примешивавший свой свет к свету лампы, и это двойное освещение распространялось отчасти и на самые отдаленные предметы.

Он обвел взглядом всю изящную роскошь окружающей его обстановки, и его взгляд прежде всего остановился на одном предмете, которого он сначала совсем не приметил: это была небольшая кровать с шелковыми занавесками, «поддерживаемыми позолоченными фигурками амуров, настоящая кровать для кратковременного отдыха какой‑нибудь красавицы, внезапно застигнутой приступом мигрени и желающей уединиться во что бы то ни стало.

«Итак, этот будуар служит иногда и спальней!» — мелькнуло в голове молодого офицера, и эта подробность показалась ему имеющей некоторое значение.

Между тем хорошенькая горничная, впустив его в комнату, тихонько удалилась, почти не взглянув на него и лишь сделав отрывистое движение, видимо означавшее: сидите и ждите.

Он и стал ожидать, осматривая окружающие его предметы.

Вдруг он вздрогнул.

Со стены, противоположной той, у которой стояла заинтересовавшая его кровать, глядел на него из массивной золотой рамы презрительно властный, знакомый в то время всей России взгляд голубых глаз.

С большого, прекрасно нарисованного масляными красками портрета смотрел на него как живой светлейший князь Григорий Александрович Потемкин–Таврический.

Молодой человек задрожал.

Кроме вообще в то время магической силы этого имени с ним у сидевшего в изящном будуаре прелестной незнакомки офицера были особые, личные, таинственные связи.

По желанию светлейшего князя он с поля военных действий из армейского полка был переведен в гвардию и послан в Петербург.

Приехав сегодня утром, он не замедлил явиться в Таврический дворец [3], но прием его светлейшим был отложен до завтра.

— Пусть погуляет, оглядится… — вынес ему милостивое слово князя докладывавший о нем адъютант.

Он воспользовался этим и поехал в театр.

И вот…

Все это мгновенно пронеслось в отуманенной голове вытянувшегося в струну перед портретом всесильного Потемкина молодого офицера.

II

ДВОЙНИК

Явственно доносившийся до молодого человека разговор из соседней комнаты, отделенной от будуара, видимо, лишь тонкой перегородкой, вывел его из оцепенения.

— Катя, он еще там?

— Да, Калисфения Николаевна, вот уже с час как он ждет, хорошо еще, что я затопила камин.

— Я не виновата… Меня задержали в театре… Как нарочно, явились на поклон… и я уехала почти последняя… А знаешь, с моей стороны это ужасная смелость… Что, если узнает князь…

Молодой человек инстинктивно посмотрел на портрет.

— Но он такой прелестный, и к тому же еще и никого я так страстно не любила… вот мое единственное извинение… — продолжал голос.

«Неужели я так прелестен?» — самодовольно подумал, молодой офицер.

— Послушай, Катя, мне надоело ждать… Убери здесь все, я переоденусь сама, и приведи его сюда.

Он мигом вскочил. Сердце его сильно билось.

Нельзя не сознаться, что положение его было действительно довольно щекотливое.

Он сделал шаг к дверям, из‑за которых слышались голоса.

Они отворились. На их пороге показалась Катя и, посторонившись, пропустила молодого человека.

Он храбро вошел в другую комнату.

В изящном кабинете, отделанном точно так же в греческом вкусе, перед туалетом, на котором стояло зеркало, поддерживаемое двумя лебедями с золочеными головками, сидела прелестная незнакомка и снимала с головы какой‑то убор.

Заметив отражение вошедшего в зеркале, она вскочила и бросилась к нему с ловкостью газели.

Он почувствовал страстные, благоухающие объятия, кровь бросилась ему в голову; потом вдруг порывистым, нервным, неожиданным, необъяснимым движением он был отброшен, чуть не опрокинут, — отброшен этой прелестной женщиной, которой знойное дыхание он еще чувствовал на своем лице.

— Боже мой! — воскликнула она с неподдельным выражением удивления и ужаса и упала навзничь на стоявший вблизи диван.

На крик своей барыни в кабинет вбежала Катя и, ничего не понимая в происшедшем, с недоумением глядела на обоих, как бы спрашивая, что это значит.

— Боже мой! — вскричала она в свою очередь.

— Но что все это значит? — воскликнул, наконец придя в себя, молодой человек, задыхаясь от волнения.

— Я… я ничего не могу сказать… но, наверное, это не вы.

— Как это… не я?

— Вам лучше знать…

— Знать! Да ведь тут легко сойти с ума. Что это, комедия или мистификация?

В эту минуту прелестная хозяйка сделала жест своей горничной, и та поспешила к ней.

Обе женщины с минуту разговаривали шепотом.

— Ради Бога, — обратилась Катя к молодому офицеру, — выйдите туда. — Она указала ему рукой на дверь будуара.

Потерянный, ошеломленный тем, что случилось с ним в этот вечер, он машинально повиновался и вышел в будуар.

За ним послышался звук запираемого замка.

Совершенно уничтоженный, молодой человек упал на кушетку.

Прошло несколько минут, и он не успел еще привести в порядок своих мыслей, выделить их из того хаоса, в который они были погружены, и придать им некоторую стройность, последовательность и определенность, как в кабинете снова заговорили, вероятно не подозревая, что перегородка была чересчур тонка.

— Какое ужасное приключение! Как я несчастна! Какое необычайное сходство… Что делать? Я теряю голову! Как выпроводить его отсюда… Теперь уже ночь… — говорила барыня.

— Успокойтесь, Калисфения Николаевна, я сейчас поговорю с ним… И что же, что теперь ночь… Он не маленький… офицер, — отвечала горничная.

вернуться

1

Маленькая гостиная в доне богатой женщины для приема наиболее близких гостей.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: