Преследуемый этими мыслями, Потемкин вошел в переднюю своей квартиры и в глубоком раздумье остановился у порога.

— Да, я должен этого достичь! — вдруг громко воскликнул он и сейчас же испуганно оглянулся, как бы боясь, чтобы его кто‑нибудь не услышал.

«Никто не должен видеть меня с опущенной головой, — продолжал он размышлять. — Екатерина умна и отважна. Нужно следовать за полетом ее мыслей, а для отваги указать такую цель, до которой даже она еще не дерзала додуматься. Да, я должен достигнуть этого. Если этого не будет, то я останусь лишь фаворитом, всецело зависящим от расположения духа императрицы, как это было с Орловым. Но Григорий Александрович Потемкин не помирится с подобной ролью. Как бы ни была могущественна государыня, она все же — прежде всего женщина, а женщина всегда покоряется мужской воле и силе».

Уверенный в себе, Потемкин гордо оглянулся, как будто вся великая Россия уже преклонилась перед ним.

Между тем Дидро спокойно шел по галерее, время от времени останавливаясь перед какой‑нибудь картиной, возбудившей его особенное внимание. Наконец он подошел к апартаментам императрицы, где его встретил тот же самый паж, который провожал Потемкина через потайную дверь.

— Можно мне видеть ее императорское величество? — спросил Дидро. — Она мне назначила этот час.

— Ее императорское величество всегда с удовольствием принимает вас, — ответил паж. — Войдите, пожалуйста! Государыня, наверно, сейчас выйдет.

Паж открыл дверь, но не ту, через которую проходил Потемкин, и Дидро очутился в кабинете, обитом светло–зелеными шелковыми обоями; материей такого же цвета была покрыта вся мебель; картины старинных мастеров украшали стены. Под диваном стоял маленький стол с несколькими раскрытыми книгами. Над столом в богатой раме, занимавшей почти всю стену, висела картина, изображавшая морскую битву, причем главное место в ней было отведено взрыву большого линейного корабля. Из кабинета виднелся целый ряд роскошно обставленных комнат, заканчивавшийся зимним садом, к которому примыкал будуар императрицы; в нём Екатерина Великая принимала Потемкина. Это была уединенная комната, в которую никто не смел входить без разрешения государыни. Она отделялась от зимнего сада глухой стеной, и многие даже не подозревали о существовании этого уютного уголка. Дидро перелистывал несколько минут лежавшие на столе книги, а затем принялся рассматривать картину, время от времени выражая свое одобрение тихими возгласами. Он был так погружен в созерцание картины, что не слышал легких шагов императрицы, направлявшейся через зимний сад в свой кабинет.

На государыне было простое темно–синее шелковое платье, грудь украшала лишь звезда Андрея Первозванного, шею обвивало жемчужное ожерелье, а на слегка напудренных волосах возвышалась небольшая диадема. Время от времени императрица останавливалась перед каким‑нибудь редким цветком или созревшим фруктом. Только подойдя к порогу кабинета, она заметила присутствие Дидро; она незаметно подошла к нему и прикоснулась веером к его плечу.

— Здравствуйте, господин Дидро, — проговорила она. — Простите, пожалуйста, что я заставила вас ждать. Я делала обзор своим растениям и сорвала несколько винных ягод, только что созревших. Возьмите, мой друг, эти продукты моего сада. К сожалению, я могу предложить только эту безделицу взамен цветов и дорогих плодов вашего ума, которыми я пользуюсь с дивным наслаждением.

При первых словах государыни философ быстро обернулся и поклонился ей тем почтительным поклоном, которым приветствует хорошо воспитанный мужчина знакомую даму, без всякой примеси верноподданнической угодливости.

— Вы слишком добры, ваше императорское величество, — ответил он, снимая плод с зеленой ветки, которую ему дала государыня, — французский король не мог бы предложить мне лучший экземпляр фиги, хотя Франция является родиной фиговых деревьев, не говоря уже о том, — прибавил он с насмешливой улыбкой, — что французский король никогда не удостоил бы такой милости представителя опасной философии, которую он старательно и безуспешно стремится искоренить в своем государстве.

Екатерина Алексеевна с улыбкой пожала плечами.

— Мой брат, король Франции, — заметила она, — очевидно, смешивает философию с пророками, которые, как известно, не имеют успеха в своем отечестве. Я очень желала бы, чтобы все великие умы, не признанные на своей родине, приехали в Россию; здесь сумели бы оценить их. Вы любовались этой картиной, — переменила она тему разговора, — не правда ли, она очень хороша? Гакерт ее только что совсем окончил, и, по моему мнению, исполнил мастерски.

— Да, прекрасная картина! — согласился Дидро. — По ней можно ясно представить себе, ваше императорское величество, все ужасы морской битвы.

— Картина хороша, — проговорила Екатерина Алексеевна, — но еще лучше то, что она собой напоминает. На ней изображено сражение при Чесме, когда мой флот уничтожил турецкий и дал России возможность господствовать на Черном море.

Императрица так победоносно указывала на картину рукой, точно видела пред собой не изображение битвы на полотне, а само сражение, успех которого зависел от мановения руки русской монархини.

— Да, эта картина поразительно художественна, — продолжал восхищаться Дидро, — так и кажется, что сейчас услышишь грохот пушек и страшный взрыв, заставивший взлететь в воздух турецкий корабль. Художник, очевидно, присутствовал при этой жестокой битве; никакая фантазия не дала бы ему возможности изобразить подобную вещь.

— Художник Гакерт, — с улыбкой возразила Екатерина Алексеевна, — спокойный, рассудительный человек. Вдумчивым взором всматривается он в природу, проникает в ее тайны, но, конечно, никогда не решился бы присутствовать при морской битве, где его жизни грозила бы двойная опасность.

— Но, очевидно, он видел взрыв, ваше императорское величество, — настаивал Дидро, — видел могучую силу пламени, уничтожившего огромный корабль, необыкновенную борьбу двух противоположных элементов — воды и огня.

— Да, он все это видел, — подтвердила императрица, — но только не на войне, а сидя спокойно в шлюпке с тетрадью эскизов в руках, чтобы тут же зарисовать картину взрыва фрегата, стоявшего на рейде в Ливорно; этот взрыв произвел Алексей Григорьевич Орлов для того, чтобы дать художнику возможность написать с натуры.

Дидро в глубоком изумлении смотрел на Екатерину, не понимая, как может государыня так спокойно говорить о столь ужасных вещах. То, что сообщила императрица, напоминало времена Нерона, приказавшего сжечь Рим для того, чтобы иметь представление о разрушении Трои.

Екатерина заметила, какое ужасное впечатление произвели ее слова на философа, и поспешила успокоить его.

— Конечно, — промолвила она, — все матросы с судна были удалены, вместо них поставили восковые фигуры, для того чтобы художник мог правдоподобно изобразить на картине, как люди взлетают на воздух.

Проговорив это, она опустилась на диван, пригласив облегченно вздохнувшего Дидро занять место возле нее.

— Я позволил себе в ожидании прихода вашего императорского величества посмотреть ваши книги, — садясь, сказал философ.

— Да, это — мое развлечение в минуты отдыха от государственных забот, — заметила императрица. — Монархиня нуждается в освежении своего ума, ей необходимо хоть такое общение с друзьями, если у нее нет возможности иметь их возле себя; ведь только с вами мне выпало такое счастье. Но, несмотря на то что я имею возможность лично беседовать с самим Дидро, вы видите здесь и ваши чудесные записки о слепых [15]. Я занялась их изучением, — прибавила она с улыбкой, — чтобы прозреть, чтобы мой строгий критик и друг не причислил меня тоже к слепым.

Бледные щеки Дидро вспыхнули от удовольствия; несмотря на глубокий ум, человеческие слабости были доступны и ему; тонкая лесть государыни приятно пощекотала его самолюбие.

— Сидя в кабинете вашего императорского величества, можно подумать, что находишься в Париже, — проговорил он, — ведь здесь собраны все лучшие произведения французских писателей. Я осмеливаюсь причислить сюда и свой труд, потому что писал откровенно, без всякого страха то, что считал истиной. По–моему, величайшей задачей каждого писателя должна быть правда. Не боясь никаких нареканий, он должен искренне высказывать свое мнение…