— Как, ты здесь, Яков Иванович? Разве ты не пошел с прочими, как и мой отец, на лужайку у реки потолковать о том, что нужно сделать против угроз генерала, который приехал третьего дня в Гурьев и хочет отнять у нас наши последние вольности?

— Что мне там делать между дураками? — возразил молодой казак, имя которого было Яков Иванович Чумаков. — О чем им советоваться, когда они не могут противиться силе? Ведь гарнизон Гурьева подкреплен пехотой и канонирами, так что наши казаки будут уничтожены, если попробуют оказать сопротивление, а если они убегут в киргизские степи, то лишатся своего имущества и доведут до страшной беды своих близких!

— А разве ты не боишься, что тебя зачислят на службу в полки, которые должны быть посланы в Польшу или Швецию, далеко от нашей стороны? — спросила Ксения.

— Нет, — ответил Чумаков с язвительным смехом, — нет, этого я не боюсь; я знаю, что жребий не падет на меня.

— Знаешь? — подхватила Ксения. — Разве ты можешь знать, что скрывается в будущем?

— Когда в зимнюю пору, — ответил Чумаков, — мы идем по занесенной снегом степи и за нами гонятся с воем голодные волки, то мудрость учит, чтобы мы отпрягли одну из лошадей и бросили ее на жертву лютым зверям; пока они ее терзают, мы успеваем избегнуть опасности на другой лошади. Разве москали не похожи на голодных волков? Ты знаешь, у меня есть прекрасные луга и стада; кроме того, я нажил не мало денег прибыльной торговлей и бережливостью, что не успели сделать другие; так вот, я взял эти деньга, пошел в Гурьев и наполнил золотом и серебром пригоршни старшего вахмистра, который производит набор при генерале. То, чем я пожертвовал, я надеюсь скоро вернуть обратно, так как прочее остается у меня в целости, и теперь я знаю наверно, что меня не потащат со двора, чтобы записать в чужие полки.

— Это умно, — подтвердила Ксения, — и я желаю тебе счастья; не всякий умеет, как ты, наживать и копить, а нажитое употреблять так удачно.

Насмешливая улыбка промелькнула по ее губам.

Чумаков не заметил этого и воскликнул с необыкновенной радостью:

— Вот, видишь, ведь у меня не отнимут моих лугов и стад? Я сохраню свои луга и стада, а вдобавок и свободу, потому что не был так безрассуден, чтобы проматывать свои деньги, как делали это другие. Я останусь здесь, тогда как они уйдут отсюда на тяготы и опасности. И вот, Ксения, — продолжал молодой казак, охватывая алчным взглядом красивую фигуру девушки, — теперь, когда моя будущность обеспечена от всяких неожиданных случайностей, когда я действительно стал самым богатым и сильным между казаками Сарачовской станицы, я опять являюсь к тебе. Ты должна сделаться хозяйкой моего имущества; раньше ты не могла решиться выслушать меня, и, пожалуй, мне следовало бы сердиться на тебя и не думать больше о тебе, но я все‑таки пришел, потому что люблю тебя так, как ты не можешь себе представить. Сегодня у тебя нет другого выбора; все остальные, которые могли поднять на тебя взор, не могут больше тебе ничего предложить. У Ивана Творогова и Осипа Федулова завтра не будет больше ничего; их угонят на чужбину, и кто знает, суждено ли им еще когда‑нибудь увидеть берег Яика!

— Что ты толкуешь про Ивана Творогова и Осипа Федулова! — с досадой возразила Ксения. — Тебе хорошо известно, что не из‑за них отвергла я твое предложение; я прямо сказала тебе правду, как была обязана сказать доброму казаку; я сказала тебе, что не люблю тебя и потому не протяну тебе своей руки. И ты знаешь также, — прибавила казачка, причем ее глаза подернулись слезою, — что я никогда не полюблю ни тебя, ни кого‑либо другого; ты знаешь, что сердце мое я отдала Емельяну Пугачеву, которого ты называл своим другом и который обещал мне вернуться.

— Однако он не вернулся, — сказал Чумаков мрачно, — хотя прошли уже годы с тех пор, как он приезжал сюда со своим генералом вербовать охотников в армию Румянцева, воевать турок, а если он не вернулся, то значит, пал в бою или позабыл тебя.

— Нет, он меня не забыл, — воскликнула Ксения, блеснув на него глазами. — Емельян Пугачев не мог забыть своей любви и своих клятв, и с ним я охотнее разделю его бедность, чем с тобою или кем‑нибудь другим несметное богатство. Да мне и не нужно думать о богатстве, потому что у моего отца довольно лугов и стад, а если Емельян умер, — Продолжала она дрожащим голосом, — то я знаю, что его последняя мысль была обо мне. Тогда я — его вдова и ни за что на свете не нарушу верности ему.

— Ксения! — воскликнул с нежностью Чумаков, тогда как его глаза метали искры, а искаженное злобою лицо подергивалось в приливе необузданной страсти. — Ксения, помни свои слова! Помни, что я — человек, способный принудить к любви, когда мне отказывают в ней… помни…

Ксения вскочила.

— Принудить? — воскликнула она. — Ты хочешь принудить меня?! Подлый трус, скажи еще слово, и я пойду к реке, на круг к казакам, и расскажу им, что ты купил себе за презренное золото свободу, за которую они хотят положить головы, и очень может быть, что волны Яика умчат тебя в море, прежде чем нагрянут сюда москали, карманы которых ты набил своим золотом. Ступай прочь, избавь меня от твоего ненавистного присутствия, иначе я забуду, что доверие открыло мне твою темную тайну и что доверие никогда нельзя обмануть, даже если презираешь того, кто оказывает тебе его!

— Ксения! — вне себя воскликнул Чумаков, тогда как его глаза блеснули дикой злобой и он робко попятился перец грозно выпрямившейся девушкой. — Ксения, придержи свои слова, иначе…

Он не договорил, потому что лицо Ксении внезапно просияло восторгом; она раскрыла объятия, торжествующий возглас сорвался с ее уст.

Пораженный такой внезапной переменой, Чумаков обернулся и увидел позади себя, у калитки сада, того, о ком сейчас говорил, воображая, что тот находится за сотни верст от их станицы и не может вернуться сюда.

Емельян Пугачев стоял у входа в сад, держа за повод свою маленькую лошадку, его лицо было бледно, большие глаза со странным, задумчивым выражением смотрели на Ксению; от всей его внешности веяло какой‑то таинственностью, так что Чумаков почувствовал суеверный страх и перекрестился. Но Ксения бросилась уже к Пугачеву, она охватила его руками, осыпала поцелуями, и даже маленькая лошадка, стоявшая позади своего господина понурив голову, была осыпана ласками обрадованной девушки.

— Ты здесь, Емельян, ты здесь! — воскликнула она. — О, теперь все хорошо… Если бы ты пал в бою, твой дух явился бы возвестить мне о том и передать твое последнее приветствие. Ты здесь!.. Ты здесь!.. — твердила девушка вне себя от радости. — Слушайте, зеленые луга, слушай, шумящий Яик, слушай, лазурное небо там, в высоте, он здесь, мой Емеля, здесь, и я — самая счастливая женщина на свете!

Пугачев крепко прижал ее к груди. С глубокой нежностью смотрел он на Ксению, однако его лицо оставалось серьезным и задумчивым. Он как будто искал в ее лице какого‑то ответа.

Чумаков с минуту стоял потупившись и крепко стиснув зубы, а потом подошел к Пугачеву, подал ему руку и произнес:

— Здравствуй, Емельян Иванович! Слава Богу, что ты вернулся здрав и невредим! Я уже боялся, не постигла ли тебя смерть, и, — продолжал казак, немного запинаясь, — так как мы были с тобою друзьями, то я хотел позаботиться о твоей Ксении; я хотел протянуть ей руку и предложить свою защиту на всю жизнь. Она не могла позабыть тебя, не хотела поверить, что ты не можешь вернуться назад. И вера не обманула ее; теперь мне больше нет надобности заботиться о твоей невесте. Добро пожаловать на родину!

Пугачев крепко пожал его руку, но он не заметил, что эта рука была холодна как лед.

С минуту Ксения смотрела на Чумакова с угрозой и удивлением, но она была слишком счастлива, чтобы нарушить гармонию этого блаженного часа. Ее возлюбленный был здесь!

— Пойдем, Емельян, пойдем! — сказала молодая казачка, ведя Пугачева к себе в сад. — Ты, наверно, устал, проголодался дорогой и хочешь пить, да и твоя бедная лошадь нуждается в отдыхе и пище. Пойдем, подкрепи свои силы, а потом ты расскажешь мне, как тебе жилось, как Бог тебя миловал и как возвратил ко мне обратно.