Поездки по монастырям — события чрезвычайные, настоящие походы, хлопотливые, многолюдные, ибо почтенному человеку «езда малолюдством — чести поруха». К поездкам готовились задолго и потом пространно о них толковали. А не было праздников — сон, еда да моление. Занимали домовитых хозяев проделки шутов, россказни сказочников да странников «по обету» — от Гроба Господня с Афонской горы, из Киевской лавры.

Родовитые служили, сидели в царской думе — слушали о самых важных делах. Бояре помельче из года в год ходили в походы, прихватив с собой пяток–десяток конных холопей, посторожить какой‑нибудь участок границы отечества, получали неважные воеводства, дабы умеренным кормом пополнить животы, оскудевшие от походов, а на личных деловых бумагах такого боярина, какого‑нибудь Микиты, Савельева сына, Щербатого, вместо его подписи ставилась помета, что «отец его духовный поп Нефед в его, Щербатого, место руку приложил, затем, что он, Щербатой, грамоте не умеет».

Сын знатного боярина знал, что он не сегодня завтра получит важное место, станет воеводой либо начальником в войске. Его почти ничему не учили. Много–много, если он умеет читать Часослов и Псалтырь, но его отец знатен — значит, и он должен быть большим человеком. Так молодой боярин и знал и почестей так добивался.

«А родители мои пожалованы в переднюю, — пишет он в челобитной к царю, — вели и мне, государь, быть при твоей царской светлости в передней».

Так и шло. Родитель в думе — и сын попадает в думу; родитель воеводствует — и сыну достанется воеводство.

Шло степенно, чин чином, по издревле установившимся порядкам, правилам, уставам.

И вдруг!..

Великий государь приказал: пятьдесят человек из числа молодых людей знатных фамилий отправить в чужие земли, в обучение к еретикам–иноземцам.

И чему же они должны там обучаться?

«Экипажеству и механике, наукам филозофским и дохтурским, мореходским и сухопутским, навигации, инженерству, артиллерии, черчению, боцманству, артикулу солдатскому, танцевать, на шпагах биться, верхом ездить».

— Морехо–одские науки… с топором работать да на мачты лазить, словно плотник простой, под началом у нехристя… Позорище! — шипели бояре.

— Дело неслыханное, явно противное закону Божьему! — держало их руку высокое духовенство, подтверждая такое свое заключение Священным Писанием, в коем‑де «возбраняется православным иметь сообщения с иноплеменниками, понеже странствования сии наносят повреждения вере».

Крепко не по сердцу пришлась родовитым эта новая царева затея, особенно тем из них, у кого дети или ближайшие родственники попали в число отправляемых за границу.

Немало было и иноземцев, которые не видели в это время в Петре ни зрелого политика, ни толкового государственного деятеля вообще. «Он умен, деятелен, любознателен, но по основным своим качествам не дотягивает до той высоты, с которой обычно связывают понятие о государственном человеке, — полагали они. — Это молодой фантазер. В нем своеобразно сочетаются сильный темперамент и довольно острый ум с политической наивностью и распущенным мальчишеством. В самом деле, разве не фантазия, что он считает возможным в два года создать большой флот, образовать кадры русских моряков и одним своим посольством склонить к союзу против Турции целую европейскую коалицию — цезаря и папу, Англию, Данию и Пруссию, Голландию и Венецию? Царь, который бросается в такие небывалые и неожиданные предприятия, конечно же возбуждает множество опасений. Немудрено, что многие московские умы смутились, понимая несбыточность подобных мечтаний».

Недовольство московских старозаветных людей новыми, «еретическими» порядками вылилось в заговор на жизнь государя. Участники заговора — родовитые вельможи Алексей Сорокин и Федор Пушкин да стрелецкий полковник Иван Цыклер с товарищами — сговорились и…

— Порешили, Александр Данилович, ночью поджечь дом недалеко от его, государя, покоев и в смятении на том пожаре убить государя Петра Алексеевича, — рассказывал Меншикову пятидесятник стремянного Канищева полка Ларион Елизарьев.

— Зажечь дом, говоришь?

— Так, — мотал смоляной бородой Елизарьев, — ибо ведомо им, злодеям, что государь не оставит поспешить для утушения пожара.

— И убить?

— Изрезать ножей в пять, ироды, порешили…

В тот день Петр был у Лефорта — пировали по случаю решенного отъезда за границу «великого посольства».

Улучив подходящий момент, Меншиков отозвал государя в сторонку:

— Есть что сказать.

— Нашел время!

— Дело не терпит, мин херр.

Пристально глянув в округлившиеся глаза Алексашки и тотчас поняв, что дело, как видно, нешуточное и впрямь неотложное, Петр ухватил его за обшлаг и, потянув за собой, резко зашагал, направляясь в дальнюю комнату.

Оглянулся на лакея в дверях:

— Закрой! Стой там!.. Никого не впускай!

Подтолкнул Данилыча к креслу. Сам зашагал.

— Говори!

— Аника Щербаков, — начал Данилыч, — как‑то по холостому делу завел меня к своим сродственникам Елизарьевым. Дочь, говорит, у Лариона Елизарьева хороша…

— Стрелец? — перебил его Петр.

— Пятидесятник стремянного Канищева полка.

— Ну?

— Суд да дело… За вишневкой домашней да за пирогами с говядиной… Я самой‑то и говорю: «Как, мол, нонче стрелецкая‑то жизнь?» А она: «Хорошего мало, говорит, все шебаршится чего‑то…» А я: «Теперь‑то, мол, что им бунтовать?» — «Кто их, говорит, разберет. То нехорошо, это плохо… До смерти боюсь за своего хозяина. Не сбили б его с панталыку». Остальное выведал у Натальи, у дочки. Как в песне поется: «Пел, на грех, на беду, соловей во саду». Ну, и… растаяла девка, мин херр, как на ладони все выложила…

— Что?.. Не балагурь! — дернулся Петр.

— А то, мин херр, что бояре со стрельцами тебя убить порешили. Когда я самого‑то Елизарьева в угол припер: «Выкладывай, говорю, всю подноготную, иначе…»

Петр резко, с ходу повернулся к Данилычу:

— Хватит!.. Скачи к Нарышкину. Прикажи Елизарьева немедля доставить в Преображенское.

Выходя из комнаты, бросил:

— Да скажи, чтобы он, брюхатый, на одной ноге поворачивался!

23 февраля 1697 года Лев Кириллович Нарышкин, как велено было, прислал в Преображенское Канищева стремянного полка пятидесятника Лариона Елизарьева.

Допрашивал Елизарьева сам Петр, келейно, с глазу на глаз, даже Ромодановского не допустил… А допросив, указал: Соковнина, Цыклера, Пушкина, стрельцов Филиппова и Рожина, казака Лукьянова — казнить смертью.

«И на Красной площади начали строить столб каменный. И марта в четвертый день тот столб каменный доделан, и на том столбе шесть рожнов железных вделаны в камень. И того числа казнены в Преображенском ведомые воры и изменники. А головы изменничьи были воткнуты на рожны».

12

6 декабря 1696 года думный дьяк Емельян Украинцев объявил в Посольском приказе, что царь решил отправить великое посольство к цесарю, к королям английскому, датскому, к голландским штатам, к курфюрсту бранденбургскому и в Венецию — для подтверждения дружбы.

Великими послами были назначены: генерал–адмирал наместник новгородский Франц Яковлевич Лефорт, генерал и воинский комиссарий наместник сибирский Федор Алексеевич Головин и думный дьяк наместник болёвский Прокофий Богданович Возницын. Свита состояла из 250 человек, между ними находилось 35 волонтеров, ехавших для морской науки. Волонтеры составляли особый отряд, разделенный на три десятка. Десятником второго десятка числился урядник Преображенского полка Петр Михайлов, То есть царь.

Петр составил подробный список, что требовалось приобрести за границей, каких людей нанять, по каким ценам. Наказывал:

— Даром алтын не тратить!

Поручения послам он дал письменно и написал собственноручно, особенно позаботился о корабельном имуществе, приборах и оборудовании. Не забыл записать и о том, чтобы крепко проверить, как успевают молодые люди, посланные в обучение, так как за последнее время все чаще и чаще стало слышно, что русские навигаторы за границей «выбегают с ученья» в другие края и даже спасаются в монастырях на Афонской горе, а из тех, что остались в ученье, многие должают деньги, посещая австерии и игорные дома, а к родным в Россию шлют письма, жалуясь на нищету и разлуку, на то, что наука определена им самая премудрая, и хотя бы пришлось им все дни живота своего на тех науках себя трудить, а все‑таки им не выучиться; что они на разные науки ходят да без дела сидят, потому что языков иноземных не разумеют и «незнамо учиться языка, незнамо науки».