— Сколько, мин херр, дал Шереметеву‑то?

— Всего пять тысяч. Пошли по Ревельской дороге к Везенбергу.

— Си–ила! — криво улыбаясь, протянул Алексашка. — Небось как в ночное поехали… Затрюхали… Скопом! — Улыбнулся, вспомнил Луку Кочеткова: «Клячи худые, сабли тупые». — Так это же, мин херр, за сто с лишним верст?

— Сто двадцать… А ближе посылать нет расчета. Каролуса нужно разведывать у Ревеля, Дерпта, Пернау. Малый привык шибко ходить, и встречать его, значит, надо подальше…

— Побывал я тут как‑то у преображенцев, мин херр, — начал исповедь Алексашка, — просили тебе доложить…

Петр сразу насторожился, отодвинул тарелку:

— Что? Говори…

— Все знают, мин херр, видят… Как все, голодают, — знал Данилыч, чем пронять Петра Алексеевича, выказывающего ревностную заботу и особое беспокойство о своих несравненных гвардейцах, — животами скупаются, мерзнут в этакую непогодь злую на этом треклятом болоте, но говорят… — Меншиков встал, вытянулся во весь свой саженный рост — и: — «Передай, мол, государю, что насмерть будем стоять! Как один, ежели нужно будет, ляжем костьми, но шведа положим!»

Петр отрывисто встал, положил обе руки на плечи Данилычу, впился глазами в глаза.

- A–а… сказал им… орлам моим… что знаю… знаю… — Губы его задрожали. — Одна надежда — на гвардейцев моих… Тьфу ты, анафема! — Кулаком отер слезы. — Они же — костяк!

— Хребет становой! — вставил Данилыч. — Знают, все знают, мин херр. — И, лукаво улыбнувшись, добавил: — А говорил мне это храбрый товарищ, пройдоха сержант Лука Кочетков. Так и сказал: «Доложи государю ото всех преображенцев чистого сердца».

Чувство локтя, товарищество, чудесно великая и ревнивая гордость за свою часть, неодолимое стремление к прославлению своего полкового штандарта — как все это было понятно Петру и как это трогало!..

— Что просили они?

— Чтобы покучнее поставить их к бою.

Прохаживаясь и мысленно представляя, как расположились полки первой линии, Петр задумчиво бормотал:

— Стало быть, одни хотят выстоять, в соседей не варят…

«Неужели, — невесело думалось, — первый бой и придется вести с главными силами Карла? С места — и сразу в самое пекло! Да–а, к таким сражениям и к тому же один на один… мы даже с такими орлами, как преображенцы, семеновцы, пожалуй, еще не готовы».

Один на один!

Непонятно было, почему польский король снял осаду Риги. До этого он топтался под крепостью, жалуясь, что ему помощи не оказывают. А когда русская армия выступила под Нарву и положение Августа, стало быть, укрепилось, он как раз в это время ушел из‑под Риги. Что он задумал? Отвести удар шведских войск от себя, направить Карла на русскую армию, а самому в прятки играть?

Как ни прикидывай, выходило неладно.

2

Шереметев, посланный к Везенбергу для глубокой разведки, столкнувшись с передовым отрядом Карла, быстро отступил, потеряв соприкосновение с противником. Конница своей разведывательной задачи не выполнила. У Карла появился новый козырь — внезапность.

— Рано встала, да мало напряла, — сипел Данилыч, подперев щеку рукой, — угорел барин в нетопленной горнице.

— Да–а, — тянул Петр, скребя подбородок. — Выходит, надо немедля строить новую линию обороны…

— Ка–ак дал стрекача! — хмыкнул Меншиков, ткнув нос в рукав.

— А ты, — сверкнул на него Петр, — помалкивай! Все герои — с печи на волков!

— Я, мин херр?! — Данилыч широко раскрыл глаза, перекосил рот, вскочил, как кто его шилом кольнул.

— Сиди! — нахмурился Петр. — Заякал!.. — Уставился в одну точку — и тихо, раздельно, будто думая вслух: — Новое дело… Да и враг… Сильнейший в Европе! — встал, тряхнул волосами. — Потребен военный совет.

На совете решили: государю немедля отправиться в Новгород, «дабы идущие остальные полки побудить к скорейшему приходу под Нарву», сформировать сколько возможно новых полков, построить запасную линию обороны на подступах к Новгороду.

Главное командование войсками под Нарвой было возложено на герцога фон Круи.

«Ночью на 18 ноября, — записали в «Юрнале», — за четыре часа до свету, с воскресенья на понедельник, государь отправился из армии с фельдмаршалом Головиным и сержантом Меншиковым».

— Доверие оказано мне исключительное! — обращался Круи к генералу Галларту. — Так могут поступить только русские. Собрали тридцать тысяч мужиков, одели в мундиры, расписали по полкам, вооружили, кое‑как обучили стрельбе, маршировке, ненужным в бою эволюциям набросили на мое попечение. Следовательно, — сухо кашлянул герцог, — остается «пустяк»: испробовать их на деле. — Поднял белесые брови и, ловко выбивая дробь по столу, заключил: — Любопытно, что из этого выйдет!

— Да, — соглашался Галларт, — дикая беспечность, совершенное забвение элементарнейших правил ведения боевых операций!..

Вечером Круи приказал: «Поставить впереди лагеря сто солдат для охраны и наблюдения за неприятелем. Разбить их по караулам, дозорам. Пароль: «Петрус — Москва». Половине войска всю ночь быть «в ружье». Немедля раздать солдатам по 24 патрона. Перед солнечным восходом всей армии выстроиться, чтобы видеть, в каком она положении, и по трем пушечным выстрелам музыке играть, в барабаны бить, все знамена поставить на ретраншементы».

Ночь прошла спокойно. Дозоров никто не высылал, и шведский генерал–майор Рибинг, пользуясь темнотой, совершенно измерил глубину рвов всего переднего края русских позиций. И вот 19 ноября шведы, скрыто подойдя к укреплениям, беспрепятственно развернули свои боевые порядки. Лютая пурга, бившая в глаза русским, скрывала движение неприятеля.

Шведы были замечены только тогда, когда вплотную подошли к русским позициям. Дав залп из ружей, они бросились на штурм и легко прорвали оборону русских. Среди обороняющихся поднялась паника. «Немцы нам изменили!» — кричали солдаты, ошеломленные неожиданным нападением.

Лагерь русских, с незначительной глубиной боевого порядка, растянутый по фронту на семь с лишним верст, был разорван на части. Полки потеряли связь со своими флангами и друг с другом. В непроглядной несущейся вьюге нельзя было разобрать, где свои, где противник. Бились отдельными группами, а не то — в одиночку, грудь с грудью. Наемные офицеры, набранные с бору да с сосенки, сплошь и рядом никудышные люди, в глаза не видевшие подлинной боевой обстановки, бездельники, хвастуны, избалованные нетрудовой, сытой жизнью и все‑таки ноющие, хныкающие, — эти шалопаи метались… Они знали, что русские солдаты давно собираются расправиться с ними. Только в случаях крайней необходимости они и бывало ходили «вне строя» в солдатские лагеря, причем отправлялись группами, вооружались и принимали ряд других предосторожностей Они видели, как ненависть зрела, копилась. И вот — прорвалась. Разъяренные солдаты начали их избивать.

На глазах у герцога Круи были убиты: секретарь его Моор, полковник Лион, инженер Трумберг, кухмистер, камердинер, лакей…

Сообразив, что дело его табак, фон Круи с несвойственной его возрасту прытью бросился наутек. «Пусть сам черт дерется с такими солдатами!» — вскрикивал он на бегу… Вместе с другими иноземными офицерами он одним из первых сдался в плен шведам.

Тем временем конница Шереметева кинулась вплавь через реку, а пехота устремилась к плавучему мосту. Под тяжестью сбившихся в громадную кучу людей мост обрушился. Люди падали в реку, уже кишащую переправляющимися кавалеристами. Кто успевал, хватались за хвосты лошадей, но больше цеплялись один за другого, и, захлебываясь, отфыркиваясь от заливавшей воды, такие истошно кричали: «Тону–у-у!» Вперемежку с обломками обрушившегося моста плыли вниз по реке солдатские шапки…

Всеобщая паника, однако, не захватила гвардейские полки и старый Лефортов полк, обороняющие правый фланг русских позиций. Преображенцы, семеновцы и лефортовцы оказывали упорное сопротивление шведам. Огородившись рогатками, повозками артиллерийского парка, эти полки в течение всего дня успешно отбивали бешеные атаки шведского генерала Реншильда. Пораженный стойкостью этих «русских мужиков», Карл решил лично повести на них свои лучшие части. Но и эта атака была успешно отбита.