Князь Борис щелкнул пальцами:

— Видел… Ох, хороша–а!

Прислуживая за столом, Алексашка старался рассмотреть поближе Петра.

Вот каков!.. Царь, а прост. Весел и молод, как он. Тоже высок. Глаза большие, карие. Густые темные брови. Пухлый маленький рот. Буйные кудри кольцами рассыпались по плечам. А на месте почти не сидит. И все у Лефорта: «Это что? Как? Зачем?» Понравится — дернет плечом, хорошо, от души, засмеется. «Орел!»

Алексашка прислуживал ловко, быстро, без суеты.

— Поди сюда! — поманил его пальцем Лефорт. — Вот он! — представил Петру, и Алексашка понял, что о нем уже говорили.

— Ну, как жизнь на Кокуе? — У царя в глазах бесенята. — По душе ли?

— Вот как по душе, государь!

— Ну, ну! — нетерпеливо поощрил его Петр.

И Алексашка тряхнул головой и, глядя в упор на Петра, смело начал выкладывать:

— Канители нет! Просто все. Живут весело, чисто. Только…

— Что?

— Нет той потехи, чтобы…

Лефорт рассмеялся:

— Воевать хочет. Плавать! Скакать!

Петр привскочил, ухватил Алексашку за локоть.

— Хорошо, хорошо!.. То и надобно! — Хлопнул его по глине. И к Лефорту: — Вот оно, вот! Сойдемся? — кивнул в сторону Алексашки. — Так, что ль, мусью? По рукам?..

Лефорт склонил рогатый парик, прижал ладонь к кружевам на груди:

— Как прикажете, государь.

В этот день на закате шел дождь, шумел по деревьям, кустам около дома. В раскрытые настежь окна залы (проветривали перед танцами) тянуло сладкой свежестью мокрой земли, терпким ароматом увядших листьев, цветов.

Предполагаемые фейерверк и гулянье в саду не состоялись. Зато, к удовольствию дам, раньше начались танцы. Алексашка знал, что начнут, как обычно, со старинного танца гросфатер и что первым встанет в круг обязательно сам хозяин. А вот русские гости! Будут ли танцевать? Как сам царь? Неужели и он!..

— Гросфатер! — крикнул Лефорт.

— Запели скрипки, засвистели флейты, зарокотали трубы, зазвенели литавры, и под церемонные звуки старинной музыки дамы во главе с Лефортом начали двигаться, раскланиваться, приседать.

Потянули в круг и русских гостей. Те упирались, их брали под руки дамы, подталкивали, вертели… Танцующие спутались, перемешались и со смехом остановились.

— Не выйдет! — тряс головой князь Борис, Петр хлопал в ладоши.

— Ан выйдет! — кричал. — Снова! Снова!

Алексашка носился по зале с маленькой лесенкой, оправляя оплывшие свечи.

— А ну, — поймал его Лефорт за рукав, — станцуй ту веселую, русскую, как ее?

Алексашка мигом отставил лесенку в угол, весело блеснув глазами, поддернул вверх рукава.

— Голубца?!

— Вот–вот! — кивнул Лефорт. — Но быстро! Видишь, заминка! — И громко, на всю залу, крикнул музыкантам: — Голюбца!

Грянула плясовая.

Алексашка стремительно выскочил на середину залы. Топнул ногой:

— Шире круг!

Петр, приоткрыв от изумления пухлый рот, мгновение смотрел на Алексашку остановившимися глазами, не поняв, в чем дело, моргал густыми ресницами. Готов был разгневаться, вскипеть: почему голубец, не гросфатер? Но… в следующее мгновение широко расставил руки и быстро попятился назад, резко осаживая к стене всех находящихся сзади него.

— Ну, ну!.. Шире круг!.. Так!.. Алексашка! Тряхни!..

Шаркая ногами, Алексашка лебедем проплыл по всему кругу, потом все быстрее и быстрее пошел мелкой дробью, полкруга отмахал ползунком, лихо вывертывая туфлями, перешел на присядку и вдруг, стукнув о пол обоими каблуками, подпрыгнул и, опустившись с размаху на одно колено, застыл перед Петром.

— Любо, любо! — кричали русские гости.

Петр подскочил, поднял, подтянул за плечи, расцеловал.

— Уважил, Алексашка, уважил!

Нашлись было еще охотники сплясать голубца, утереть нос кое–кому из хозяев с их церемонными плясками.

Автоном Головин, широкоплечий, приземистый, грудь колесом, шариком выкатился на середину круга. Размахивая руками, как веслами, хотел стукнуть каблуками о пол, но качнулся в сторону, погладил крючковатый нос и, перекосив рот в ухмылке, расслабленно махнул своей пухлой рукой.

— Не надо! — уговаривал его тучный Ромодановский. — Прогневишь государя.

Девушки пытались изобразить русскую пляску. Распоряжался князь Борис. Разметывая полы ярко–желтого кунтуша, отороченного соболями, он бегал, суетился, расставляя девушек в круг, обнимая их, лез целоваться. Девушки смеялись, хватали его за пышные рукава расшитой сорочки, за пуфы откинутых на спину рукавов, вертели на месте.

— Гей, гей! — выкрикивал он. — Начнем, начнем!..

Стоя на одном месте, девицы по команде князя Бориса притопывали, вертелись, расходились и сходились, хлопали в ладоши, выворачивали спины, махали платками, двигали в разные стороны головами, подмигивали.

Не совсем выходило, но было весело, шумно.

А Петр, ухватив Франца Яковлевича за борта щегольского камзола, шутейно ругал его, тряс:

— Ты что же это, француз, нам русского голубца‑то подсовываешь?! Свое «скакание» да «хребтами вихляние» мы и без тебя не раз видели. Почему своим танцам не учишь?..

От дружеской трепки Петра субтильный Лефорт как тростинка качался. Взмолился:

— Не буду, государь!.. Отпусти!

- A–а, не будешь! — смеялся Петр, обнажая крепкие, ровные зубы.

— Стой! Стой! Куда? — вдруг поймал он за широкий рукав было прошмыгнувшего Зотова. — Наишутейший всеяузский патриарх! — представил его Францу Яковлевичу.

— А ну, князь–папа, поведай немцам, как у нас о пляске святые отцы говорят. — Потянул за рукав. — Выходи в круг, режь как есть по заветам.

Зотов покорно — ему не впервой — запахнул расходящиеся полы своего заношенного кафтана, разгреб пальцами сбившуюся на сторону пакляную бороденку, привычным жестом обмахнул рукавом слезящиеся глаза. Просеменив на середину залы, тонкой фистулой загнусавил:

— О злое, проклятое плясание; о лукавые жены, многовертимые плясанием! Пляшуща бо жена любодейца, диавола, супруга адова, невеста сатанина; вси бо любящие плясание…

— Хватит! — остановил его Петр. — Слышали? — обратился к окружающим. Прищурил глаз, поднял палец. — Вот как у нас!..

Вокруг засмеялись.

— Но это, — обернулся Петр к Лефорту, — наши деды о русской пляске так говорили. А ты, Франц Яковлевич, гросфатеру обучи. Нашим дедам ваш дед, то бишь гросфатер, неведом был, они его не ругали, стало быть, и танцевать его не грешно…

Лефорт начал было раскланиваться, но Петр взял его вод руку.

Сели в уголок, за шашечный столик.

Алексашка тут как тут. Брякнул о стол двумя кружками с пивом, сунул поднос с табаком.

Петр — к нему:

— Пиво пьешь?

— И вино, государь, и вино!

— Я про пиво, — осклабился Петр.

— Отчего же его не пить? — вода, так‑то сказать, кипяченая.

— Ей–ей, брудор. — Петр от удовольствия подмигнул даже Лефорту. — Малый проворный! Как говорится, и языком мастер и знает, что тютюн, что кнастер. — Попыхивая трубкой, перегнулся через стол к собеседнику: — Любо мне здесь, на Кокуе, Франц Яковлевич! Народ у вас веселый. Девицы бойкие, разговорчивые, плясуньи отменные, ей–ей, любо мне это!.. А в Кремле, — гневно блеснул карим глазом, дернул бровью, зло скривил пухлые губы, — из‑за мест позорища, драки. Породу берегут, знатность… Спесь неуемная! Мужики похожи на баб и по одежде, и по обычаю тоже. Одинаково сплетничают, злословят, укоряют, бесчестят друг друга…

Говорил Петр вполголоса, по–видимому считая необходимым вести разговор таким образом из какой‑то предосторожности.

— Прадедовская канитель, — сердито высказывал он, клонясь к голове собеседника, — вся жизнь — наблюдение всяческое, неусыпное древних заветов… Рушить надо! Через колено ломать!.. Люди нужны… Одному такое никак не поднять.

Встал, мотнул на сторону кудрями, наклонился к уху Лефорта:

— Ты мне, Франц Яковлевич, люб! Люб за веселый нрав, за острую речь да за добрую душу.

Поднял кружку, чокнулся. Не отрываясь, выпил до дна.