Директор протянул нож Дитриху, тот смотрел на директора, явно пытаясь понять, не шутит ли он. У Гедройца забилось сердце, перехватило дыхание. Профессор Дитц спокойно подошёл к директору, взял нож, потрогал острие, взвесил на ладони, стал медленно приближаться к связанному Андрею, угрожающе приставил кончик ножа к его горлу. Гедройц сжал челюсти, сглотнул слюну, немец надавил, поцарапал кожу, но отвёл нож от горла. Горячая волна облегчения прошла по всему телу Гедройца. Вдруг немец замахнулся, его глаза засветились безразличным стальным блеском, Гедройц зажмурился, и немец всей силой своего хилого тела направил нож в живот своей жертвы.

Но мгновением раньше, когда тонкая рука с ножом только начала движение в сторону Гедройца, раздался громкий хлопок, из груди немецкого профессора вырвался сиплый стон, он повалился на связанное тело, из ослабевшей кисти нож выпал тяжёлой ручкой вниз и лишь слегка поранил Гедройца. Сам же немец был весь в крови, его шея была разорвана, и кровь текла на лицо Андрея. Ему пришлось дважды резко дернуться, чтобы скинуть с себя труп Дитриха Дитца. В углу комнаты с дымящимся револьвером в руке стоял директор музея Владимир Ильич. Он положил оружие на стол и молча вышел из комнаты.

Мысли и чувства Гедройца смешались. Такого спасительного для него поворота событий он никак не мог предположить. Облегчение, которое он испытал, чудесно сейчас избежав смерти, соединялось с непониманием того, что же именно сейчас произошло. Как это так, его, Гедройца, враг только что застрелил своего подельника. Значит, они всё-таки были не заодно. Значит, между ними было серьёзное внутреннее противоречие. Значит, директор действительно не ищет смерти Гедройца. Тогда почему он пытался прежде убить его, задавить машиной? Или ситуация с тех пор изменилась? Нет, не надо даже думать об этом, главное — всё хорошо закончилось. Да почему же закончилось? Ещё ничего не известно.

Какой же всё-таки он, Гедройц, глупец, обрадовался раньше времени, а всё ведь элементарно объясняется: директор просто-напросто избавляется от всех своих конкурентов. Сначала от профессора, потом от него. Хотя, с другой стороны, довольно странная последовательность. Ему ничто не мешало дать возможность немцу заколоть связанного человека, нет же — выстрелил в самый последний момент…

Владимир Ильич вошел в комнату, куря трубку, и трубка дрожала в его руке. Гедройц в первый раз увидел его курящим. Сладкий фруктовый дым наполнил всю комнату. Директор молча подошёл к Гедройцу. Тот подумал, что он хочет его развязать, но этого не произошло — директор просто оттащил чуть в сторону тело Дитца и вытер тряпкой кровь с лица Гедройца. Потом он заговорил, и голос его был напряжен:

— Я должен извиниться перед вами, Андрей.

— Я думаю, что я должен благодарить вас, — сразу перебил его Гедройц.

— Не думаю. Как бы там ни было, всё, что я вам наговорил, что произошло, — это была инсценировка, понимаешь ли, игра с моей стороны.

— И вы с Дитцем не компаньоны?

— Конечно, нет. Какие мы с ним компаньоны! Хотя он, пожалуй, так думал. А вы могли бы догадаться, что к чему. Совсем в людях не разбираетесь. Тоже мне писатель, понимаешь ли. Я ведь говорил вам, что я всю войну прошел, с ранениями и контузиями. А значит, никаких общих дел у меня с помощником Гитлера быть не может! Когда он объявился здесь, когда вышел на руководство музея, мне пришлось сразу записаться к нему в друзья-подельники, чтобы не упустить его из-под контроля. Чтобы понять, что он знает о кургане. Думал: пусть сначала всё организует, а потом я, понимаешь ли, решу, что с ним делать. Всерьез я перепугался, когда он пропал на пару дней, это когда рыбаки топили его, как выяснилось потом.

— Зачем же вы на меня зеркало бросили и задавить машиной хотели? — спросил Гедройц.

— Зеркала я на вас не кидал. Это, по-видимому, действительно была удивительная случайность. Посудите сами, вы же мне позвонили сразу после этого происшествия, и я был дома, в другой части города. И давить я вас тоже вовсе не собирался, Андрей. Хотел бы — задавил. У меня, понимаешь ли, выбора не было. Дитц сразу принял решение избавиться от вас, очень боялся соперничества. А вы ещё и заупрямились, уезжать не захотели. Так вот, однажды мы с ним едем вдвоем, он на заднем сиденье — на переднем никогда не ездил, боялся в аварии разбиться — а вы идёте прямо перед нами, и на улице ни одного человека, ни одной машины, понимаешь ли, только голуби. Он мне сразу кричит: «Дави его!» Ну, мне пришлось делать вид, что хочу задавить, а сам проехал совсем рядом. Хорошо, что вы упали, Дитц сразу не сообразил, что удара не было, а то потребовал бы добивать на месте.

— То есть вы меня убивать не хотели и не хотите? — дрожащим голосом спросил Гедройц.

— Нет, конечно. Зачем мне вас убивать? Я ничего не имею против вас, — ответил Владимир Ильич, и Андрей почувствовал радость и благодарность к этому человеку. — Но я настаиваю на том, чтобы вы немедленно уехали отсюда и забыли даже думать о чаше Грааля. Вам лишь бы сенсацию устроить, а тут, понимаешь ли, всё очень серьезно, вы до конца и не понимаете. Обо всём остальном пишите, сколько хотите.

— Я обещаю уехать, но скажите: это правда — то, что вы говорили про чашу? — спросил Гедройц и вдруг заметил, что директор, услышав этот вопрос, стал меняться в лице. Металл появился в его голосе:

— Да, Андрей, всё, что я говорил, правда. Но не вся правда. Я рассказал вам только то, что знает — знал — Дитрих. Ему, кстати, чаша-то нужна была как символ, как священная реликвия, чтобы древний Тевтонский орден полностью восстановить с её помощью. Помешан он был на Средневековье, на рыцарских делах. Так и говорил: духовный орден никогда не прекращался, надо теперь его сделать тайной, но реальной, политической и финансовой силой. Всё рассуждал о каком-то исконном порядке, который надо вернуть. Как я понимаю, он и СС создавал в войну ещё с этой целью. Хотел, понимаешь ли, чтобы духовная рыцарская аристократия управляла миром. Спорили мы с ним об этом…

— Зачем же вы были нужны ему, Владимир Ильич? — спросил Гедройц.

— По многим причинам. Во-первых, со мной ему легче было бы раскопки проводить — я всё-таки директор исторического музея. Да и потом Дитрих меня хотел хранителем чаши сделать в своём ордене. Только он не знал, что я и вправду ее хранитель…

— Что вы хотите этим сказать? — не понял Андрей.

— Есть кое-что, о чем я ему никогда не рассказывал. Даже для него чаша Грааля — это просто гениальная догадка. А мне, понимаешь ли, не надо было догадываться. Я эту чашу своими глазами видел.

— То есть как это видел? — недоумевал Гедройц.

— Да вот так просто и видел. Нас тогда несколько человек всего было, мы во время битвы тайный ход сквозь курган делали. Подо всей, понимаешь ли, центральной частью города тянулись старые царицынские катакомбы. Мы искали то ответвление, которое ближе всего к кургану подходит, чтобы оттуда начать копать выход на курган. Да только не было этого ответвления. Однажды мы бродили по катакомбам у самой поверхности, и снаряд немецкий попал в это место. Ну, ребят моих засыпало там заживо, а меня, понимаешь ли, отрезало от основного коридора, я пытался наверх вылезти — там каменные плиты, а я уже задыхаюсь.

Стал копать наобум, вдруг что-то металлическое сбоку, похожее на дверь, я проём очистил, долго потом мучился с этой дверью. И наконец она поддалась. Смотрю внутрь — свечи горят. Думаю: немцы тут или наши? А там никого, пусто. Захожу туда, гляжу — иконы вроде как христианские стоят. Потом вдруг слышу голос, как будто женский, немолодой. Прислушался: по-русски вслух молится. Потом — шаги, я отпрянул, гляжу в щель: пожилая монахиня входит, крестится, понимаешь ли, иконам. Потом уходит, я тихонько за ней следую, она мне дорогу освещает. Мы долго идем — там, оказывается, продолжение катакомб, но тайное, об этом проходе мы ничего не знали. Смотрю: стены уже не земляные, а каменные, и рисунки на них непонятные, знаки всякие. Какие-то доски — я сначала подумал, что тоже иконы, потом оказалось, что нет, не похоже: лица нечеловеческие и нимбы странные вокруг головы, словно шары. На полу стопки золотистых пластинок с рисунками и повторяющимися знаками, будто алфавит.