— Большой?

Виноградов кивнул. Громов с сожалением оглядел стол.

— Понимаешь, — смущенно сказал он, поднимаясь из-за стола. — Справку завтра в райком к утру надо. Требуют. Давай сведения и все тут. Может быть, завтра, а?

Юрий качнул головой и пошел к двери. Громов взялся за бумаги, потом резко поднял голову и глянул Юрию вслед.

— А ну, постой, — сказал он.

Виноградов закрыл дверь. Он услышал грохот упавшего стула. Потом голос замполита: «Виноградов, вернись!» Уже в коридоре услышал, как Громов открыл дверь кабинета.

Юрий поднял воротник куртки и сбежал с крыльца.

Танки ползли медленно.

«Как черепахи», — подумал человек и закрыл глаза. Они двигались изломанными курсами и иногда застывали неподвижно. И тогда темное жало пушки настороженно щупало горизонт. Они боялись, эти чудовищные черепахи.

«А ведь им некого бояться», — горько подумал он.

Человек был один. Один на все большое, словно переболевшее оспой, поле.

Малиновое яйцо солнца равнодушно висело над горизонтом. Справа синели одинокая вершина. Она курилась еще заметным в лучах солнца дымом. Скоро наступит вечер. Для всех, кроме человека.

Черепахи близились. Пахло полынью, кровью и фиалками.

«Почему? — промелькнула мысль. — Почему фиалки?»

Он силился понять, откуда доносится нежный запах фиалок. На склоне вершины, потемневшей от собственной тени, дымились обломки его самолета.

«Жалко, — ему показалось, что не он, а кто-то рядом сказал вслух. — Жалко. Хорошая была машина».

И вспомнил: фиалками пахнет шарф на его груди.

— На память, камрадо, — сказала чернобровая девочка с красной лентой в волосах.

«Их было слишком много, — подумал человек. — Слишком много. Даже на хорошую машину…»

Черепахи были совсем рядом. Одна из них повела своим жалом, нашла его, человека, и потянулась ужалить в сердце.

Хлопнул выстрел.

«Как форточку ветер», — подумал он, становясь невесомым…

Мелькнула тень у окна.

— Ты чего? — спросил Марков.

— Пурга на дворе, Андрюша. Я форточку закрыла, — сказала жена.

— Чай есть на кухне? — спросил он.

— Конечно, но поздно ведь…

Он не ответил.

Пачку «Беломора» со стола положил в карман наброшенной на плечи куртки.

— Ты спи, Маша, — и осторожно прикрыл дверь…

…Обида? Какая обида… Может быть, зависть… Молодости завидуешь. А разве твоя была хуже? Нет, но ведь она была… Именно, была, и ее не вернешь, необратимый процесс — эта штука время. И старики об этом знают лучше других.

Молодые… Почему они такие? Самоуверенные скептики и романтики одновременно. Я знаю, что мы уступим дорогу, которую проложили потом и кровью. Мы ведем их к этой дороге за руку и бережно обмываем носы, которые они разбивают, споткнувшись о камни. Эти камни будут всегда лежать на дороге, они учат мужеству. Каждый разбитый нос укрепляет сердца мальчишек; а наши, терзаясь за них, устают все больше и больше. Потом не нужна им становится наша рука, они уходят вперед и ворчат на нас, если мы отстаем на этой дороге. И нет уже дела до наших усталых сердец…

Нет, мы сделали их такими, и они не имеют права списывать нас в архив. Могут ли плечи их вынести то, что нас не согнуло в те годы? Быть бы уверенным в этом…

За окошком печально смеялась пурга. Огонек папиросы погас. Он поднялся и вышел из кухни. Прилег на диван, потом повернулся на спину, заложив руки за голову.

…Последний раз они говорили с сыном в Москве. Александр улетал рано утром.

— Как ты, отец. История повторяется, — сказал сын.

— Нет, Саня, история не повторяется. Но я хочу, чтоб она повторилась. Береги себя. И возвращайся. Как я.

— Конечно, отец, я вернусь, — сказал Александр. — Маме что-нибудь полегче придумай.

— Да, сын. Ей не надо знать всего…

И она не знала.

Потом, когда сын ее стал героем… Для отца, для матери, для товарищей. Для мира, который узнает об этом позднее.

История повторилась.

А ведь он понимал сына. Почему так трудно понять другого, который стал для него сыном? Может быть, я ошибся в нем? Что заставило его пойти против меня? Мог бы я также, тогда, в тридцать девятом… Чего он хочет, этот парень? Летать лучше меня? Он уже почти делает это. Летать… Летать. Все время летать…

Он свечой прошел сквозь «мессеров», вытолкнул одного в сторону. И спокойно — очередь в хвост.

— Сзади, Андрей, сзади! Уходи вниз, уходи вниз! — кричало в шлемофоны.

Физически ощутил, как проходит разящий металл сквозь легкое тело его машины. И едкий запах горящего самолета. Он взял на себя ручку, но машина валилась вправо. Вправо и вниз. Сброшен фонарь кабины. Свистит разрываемый воздух и мчится навстречу земля. Он пытается встать, чтобы, забросив тело, перевалиться за борт и оставить машину. Он пытается встать, но что-то держит его ноги, ветер срывает с головы шлем, машина идет к земле, она уже близко, земля…

Он резко рванулся всем телом…

И открыл глаза. От неудобной позы затекли ноги. Потирая колени, поднялся. В кухне сунул в бочку аллюминиевый ковш и, звякнув льдинками, зачерпнул воды. Заломило зубы. Не зажигая света присел у стола, тряхнул пачку «Беломора» и выудил папиросу.

«Не уснуть…»

Окна посинели. Пурга стихла. Может быть, днем погода наладится. Тогда будем летать. Теперь дни большие. Весна.

…Я должен сказать ему. Обидел его… Но и он меня тоже. Мог бы сказать. Просто сказать. Как отцу. А разве он не говорил это раньше? Яйцо учит курицу… Что ж, в этом тоже есть свой смысл. Диалектика. Но известно ли яйцу, каково курице слышать это? Вряд ли они думают о нас… Их не тревожат бессонные ночи тех, кто заходит на последнюю посадку. И все-таки они правы. Всегда брюзжали старики, во все времена и народы, а последнее слово оставалось за самоуверенными юнцами. Они идут дальше и оставляют нас, когда мы передадим им все, что умели сами.

А так не хочется оставаться на обочине… Поэтому выдумываем конфликт, которого нет в действительности. Суровая правда жизни. Но обидно… Просто так, по-человечески, обидно.

Когда после войны в военной авиации появились реактивные истребители, старые асы никак не могли привыкнуть к тому, что перед глазами не вращается пропеллер. Потом привыкли, или перешли в Аэрофлот. Все необычное требует от человека менять самого себя. Молодым изменить себя легче. Старые кости после перелома срастаются плохо.

— Андрюша, ты встал? Что так рано?

— Не спится, Маша, наверное, весна… Ты встаешь тоже? Поспала бы…

— Сейчас растоплю печь и приготовлю завтрак.

— Я схожу за углем.

На крыльце снега было немного.

«Пурга бесснежная, — подумал он. — С полосой не придется возиться».

Хлопнула форточка. Виноградов встал и подошел к окну. Серебристая пыль упала ему на лицо. Начиналась пурга.

— Дела… Только летать настроились.

Он вытянулся на тахте, стараясь стереть в мозгу сегодняшние впечатления. Это было трудно, и Юрий изменил тактику.

«Какое сегодня число?» — подумал он.

Сразу не припомнилось. Начал пересчитывать с воскресенья.

— Да… Ведь сегодня первое апреля. День всех дураков, как говорят англичане…

Он принялся вспоминать, где был и что делал в этот день пять лет назад, три, два, год.

«В прошлом году… Где был в прошлом году?»

Улыбнулся. Конечно же они были с Ниной в Хабаровске. Он летел в Саратов на трехмесячные сборы. Нина возвращалась на Север из командировки, и сейчас она улетит дальше.

Они сидели в знаменитом ресторане «Аквариум», стеклянные стены запотели. Казалось, будто машина идет в тумане.

— Хочешь мороженого? — спросил он.

— Очень. Не сердись… Ладно? — сказала она. И виновато улыбнулась.

— Граждане пассажиры! Отлетающие…

— Это ты отлетающая…

— Потерпи. Я буду и в другом качестве. И ты придешь встречать меня… С гвоздиками, — сказала она.