Сотник все дни и ночи был в заботах. И новые избы в городке возникали, и водил Иван дружинников в лихие налеты на заспинные монгольские отряды, а потому для сынишки своего, спасенного из горящей Рязани, времени отцу не доставало.

И поручили смотреть за сыном сотника, маленьким Иваном, молодой мещерячке, дочери Верилова друга, вождя лесного племени. Женщина была она вдовая, мужа задрал медведь, и своих детей не имела. Вот и привязалась к мальчонке, души в нем не чаяла, обихаживала, как родного, и каждое утро водила к деду Вериле. Старик учил правнука грамоте, и еще торопился он обучить, чему успеет, Федота Малого.

Старик занимался с сыном сотника по утрам. Федот Малой, как имевший воинское обучение, показывал в эти часы не крещенным еще сражениями деревенским парням боевое уменье, затем сменял маленького Ивана. Верила готовил Федота Малого, грамотного и смышленого, дотошного в письме и науках, себе в преемники. А Коловрат хотел Федота оставить в дружине, да и сам Федот рвался в бой, желая мстить за пропавших без вести Параскеву и мать-родительницу. Но дело, которому учил юношу Верила, было куда как важнее, и с великим сожалением Коловрат отпустил Федота к старику…

Пока маленький Иван учился рисовать непонятные закорючки, молодая мещерячка устраивалась в уголке. Не искушенная в грамоте, она с интересом следила за уроком, с уважением и скрытым страхом поглядывала на русского мудреца, который знался — по ее непоколебимому убеждению — с духами воды и леса.

Верила отпускал восьмилетнего малыша с его пестуньей, когда приходил Федот.

В одну из первых встреч состоялся у них памятный разговор.

— Не раз и не два случалось, что сильный захватчик приносил смерть и разорение, — говорил Верила Федоту. — Но приходило время, и покоренный народ поднимался на пришельцев. Однако же многие на земле исчезли бесследно, не сумев выстоять в трудные годы, не сохранив языка, обычаев предков, духом упав… Потому и завещаю тебе, Федотушка, печься неустанно о нашем языке, сохранять его в книгах, которые ты поведешь, когда бог призовет меня к ответу…

— Умею я писать слова, дедушка, — размышлял Федот. — Но бывает так: напишешь слово и задумаешься над тем, почему оно такое, а не иное? Когда договорились люди, что небо будет означено словом «небо», а земля — «землей»?

Верила с любопытством помотрел на Малого.

— Вишь ты, — проговорил он, — куда тебя потянуло. Пытлив, значит, и обеспокоен. Выходит, не ошибся я. Потому и возлагаю на тебя свои заботы. Ты сохранишь в письме все, что увидишь, для детей и внуков наших. И знай еще, что утаил я от огня и святые книги старого письма, и летописи, в коих занесена вся история Рязанской земли. Будет время, я расскажу, как найти этот бесценный клад…

Однажды вышли Верила с Федотом из избы подышать лесным воздухом. День был морозным и ясным. Над лесом висело низкое солнце, день уже набирал силу, становился длиннее, но приближения весны не ощущалось.

Верила и Федот медленно шли по городку, который все разрастался, возводились новые времянки для прибывавших беженцев, а рядом ладили плотники и прочное, для долгого обитанья жилье.

Утоптанная в снегу дорожка вывела старика и Федота Малого к лесной реке. Берега ее, как извилистой просекой, раскололи сосновый бор. У проруби бабы полоскали белье. Верила и Федот свернули вправо и пошли берегом. Снег был и здесь примят волокушами — берегом возили бревна в городок.

Верила не торопился рассказать преемнику о том, где схоронил летописные книги, еще бодро он чувствовал себя, и мысли о завещании не тревожили. Верила шел молча, обводил взором замерзшую реку, опушенную ивой и красноталом, поднимал глаза к золотисто-синему небу, где не было ни облачка, порою смотрел вниз и прислушивался к скрипу снега под ногами.

Не произнеся ни слова, Верила свернул с проторенной дороги, увязая в снегу, двинулся к высокой рябине, обвешанной ярко-красными гроздьями.

— Постой, дедушка! — крикнул Федот. — Я заберусь, наломаю веток, снизу-то и не достать ягоду.

Старик остановился, Федот обогнул его, добрался до рябины, ловко вскарабкался на дерево и стал осторожно обламывать ветки с дозревшими ягодами, прихваченными морозом. Он бросал ветки на снег, и вдруг услыхал протяжный стон: огромная сосна достигла отпущенного ей срока и умерла. Протяжно заскрипев, она шевельнулась.

— Дедушка, берегись! — отчаянно закричал Федот.

Падала вековая сосна…

Верила стоял, смотрел, как все быстрее и быстрее несется к нему смерть, и, как завороженный, не двигался с места.

Федот сорвался с дерева в снег и побежал к старику.

— Дедушка! — кричал он. — Дедушка!

С жутким гулом упала сосна, и крона ее пришлась в то место, где стоял Верила, летописец рязанский…

Он пришел в сознание уже в городке, открыл глаза и шевельнул губами.

— Тебя зовет, — сказал Федоту мещеряк, владевший искусством врачевать раны. — Иди.

Юноша склонился над стариком.

— Федотушка, — прошептал Верила. — Не успел я, родной. Книги… История земли Рязанской… Книги… Они там. Спрятаны… Ты найдешь их…

— Дедушка! — воскликнул Федот. — Не умирай!

— Береги книги, — едва слышно выдохнул старик. — Они… Книги… спрятаны… там… Ты найдешь их…

Это были его последние слова.

— Мертвые остаются мертвыми! — кричал Бату-хан. — Я сжег и разорил все города руссов на своем пути! Откуда взяться силе, способной биться со мной?

Все молчали.

— Кто те неизвестные, что вот уже в который раз наносят урон моему войску? — снова спрашивал Бату-хан потупившихся военачальников. Лишь Сыбудай не наклонил головы и только отвел единственный глаз, словно не хотел или боялся смотреть на разгневанного молодого монгола.

— Я казнил тех, кто сбежал с поля боя, бросив оружие, припасы и лошадей неизвестному врагу, — продолжал Бату-хан. — Но я, видимо, был слишком великодушен. Наверное, и здесь найдутся заслуживающие смерти. Я взял Коломну. Рязанского княжества больше нет. Мы идем по Суздальской земле, впереди — богатый и сильный Владимир. И в такое время я узнаю, что за моей спиной неизвестный враг. Он сеет страх и смятение в моем войске. Кто он? Я спрашиваю: кто он?!

Сыбудай шевельнулся, повел глазом по толпе приближенных, и тогда выдвинулся исадский душегуб, изгой и предатель Глеб.

— Дозволь мне слово сказать, Повелитель Вселенной.

— Говори!

— Ты помнишь, конечно, что первым подвергся нападению отряд, где были и твои люди, и воины хана Барчака. Барчак один спасся в ту страшную ночь.

— Да, помню об этом, — нетерпеливо сказал Бату-хан. — Я убрал с моих глаз эту старую трусливую собаку.

Сыбудай качнул головой. Бату-хан заметил это движение и сердито засопел. Он знал, что одноглазый наставник не одобрил тогда его решения.

— Ты был, конечно, прав, Повелитель Вселенной, — продолжал Глеб, — когда отказал в своей милости хану Барчаку. Он должен был умереть вместе со всеми воинами. Но Барчак — половецкий хан, а половцы — соседи русских, они часто встречались раньше на бранном поле и, может быть, хан Барчак увидел в ту ночь такое, что может навести на след… Я слыхал, будто Барчак узнал предводителя русских.

— Так-так, — медленно проговорил Бату-хан, теребя рукой узкую бородку. — Значит, это все-таки руссы… Но откуда сила у них? Ведь позади лишь трупы и пепел… Ко мне Барчака!

Привели половецкого хана.

Знал Барчак, что Бату-хан разъярен сверх меры. За время, истекшее с той ужасной ночи, Барчак приучил себя к мысли о неминуемой смерти и часто поглаживал рукоятку ножа, который подарил ему когда-то Бату-хан. С ножом этим хан Барчак не расставался и с его помощью надеялся избежать мучительной казни по монгольскому обычаю, когда дюжие нукеры Повелителя Вселенной соединяли затылок и пятки обреченного.