Подвернулось мне первое живое письмо. Я обрадовался, но, прочитав, скис. Члены животноводческого товарищества жаловались на председателя — груб, не считается ни с кем. А при чем тут я? Что могу сделать? Показал письмо Николаю Ивановичу. А он руки потер:

— Интересная штука! Фельетоном пахнет!

Уселся я за стол, обхватил голову руками. Не могу сообразить, как из этой малограмотной фитюльки сделать фельетон? Один из моих соседей, матерый газетный волк Дмитрий Русин, рябой большелобый мужик в черной косоворотке, спросил:

— А ты, паря, чего здесь киснешь?

Усердно моргаю глазами да так, видимо, жалобно, что Русин спешит успокоить:

— Поговори с жалобщиками, они тебе вагон и маленькую тележку фактов накидают. Сходи к председателю, с ним потолкуй. Вот тебе и фельетон.

С жалобщиками беседовать было легко. Они мне и рта не давали раскрыть, наперебой стали сыпать примеры: едва успевал записывать. А вот к председателю идти побоялся. Робость одолела, и сладить с нею я не сумел. У нас тоже была скотина — корова и овцы, и отец состоял в этом товариществе. Так он на прием к председателю иногда неделями не мог попасть. А когда удавалось, то одевался, как на праздник. Эта покорность, чинопочитание остались еще от старого режима, в печенки въелись. И мне надлежало идти к этому грозному председателю? И не с просьбой, а с обвинением? Да он со мной разговаривать не будет. Мальчишка, скажет, проваливай вон!

Фельетона я, конечно, не написал. Получилась обыкновенная критическая заметка. Переделывал я ее раз пять: четыре по советам Борноволокова, а пятый — по требованию Ивана. Он придрался к двум фразам — не по вкусу они ему пришлись. И сколочены-то они были по всем правилам грамматики, и все вроде бы на месте. Но Иван уперся и ни в какую: пока не переделаешь, в набор засылать не буду. Он секретарь. Он бог, царь и воинский начальник. Его никак не перепрыгнешь. А соваться к редактору с такой мелочью не хотелось. Как-то мы с Иваном все-таки договорились. После этого он на правах начальника покровительственно похлопал меня по плечу и изрек:

— Со мной, Миша, не спорь. Даже если я не прав, все равно по должности я прав в любом случае. — А в зеленоватых настырных глазах его прыгали бесовские искорки.

Есть такая болезнь, которая зовется морской. И человек, подверженный ей, не сумевший ее преодолеть, моряком едва ли станет. Так и газетчик. Если не сумеет преодолеть робость перед начальством — не быть ему журналистом. Он обязан сделать все, чтоб вытравить в себе даже тень этой болезни, раз и навсегда. Иначе лучше уходить из газеты.

Робость перед начальством я преодолел вскоре и неожиданным образом. Был день зарплаты, а счетовод заболела. Редактор почему-то решил послать в банк за деньгами меня. Борноволоков вручил мне чек и портфель под деньги, сказав:

— Дуй, не стой! — И усмехнулся. — А то Русину опохмелиться не на что!

В Госбанке народу было немного. Я подошел к окошечку и протянул чек. Женщина-кассир вернула его мне и сердито заметила:

— Где виза управляющего?

А я и не знал, что нужна такая виза. Остановился у двери, обитой дерматином с надписью под стеклом, сделанной типографским способом: «Управляющий». Двери тоже кое-что значат. К Борноволокову вела обыкновенная филенчатая, простецкая. У редактора дверь посолидней, с черной массивной ручкой. А здесь не просто дверь, а с дерматином, перекрещенным ремешками, прибитыми гвоздиками со светлыми шляпками величиной с гривенник. Заробеешь. Но делать нечего, в редакции ждут зарплату. Я решительно открыл дверь и очутился в маленьком кабинете с домашним фикусом в углу. За столом сидел человек в очках и, держа в зубах папиросу, что-то торопливо писал. Я подал ему чек, он мельком взглянул на меня, быстро и размашисто поставил визу. Возвращая чек, проговорил:

— Пожалуйста! Мое почтение Якову!

Яков — это наш редактор. Все оказалось просто. И за такой солидной дверью сидел обыкновенный человек. На меня не рычал, ногами не топал. Да еще это простецкое «Мое почтение Якову!»

Это был урок. Может, начальство и не любило газетчиков (народ они пробойный и опасный), но обращалось с ними чаще всего корректно. А иные откровенно заискивали. Кому же хочется, чтобы его высмеяли в газете? Словом, дела у меня потихонечку налаживались.

Дмитрий Русин в редакции был богом и злым гением одновременно. Богом потому, что умел работать. Я это видел. Днями висел на телефоне: своих людей имел везде и всюду. Дозванивался, скажем, до леспромхоза:

— Нинок? Русин. Как сынишка? Что ты говоришь?! Молодцом! Ну, что у вас нового? Техника подошла? Интересно! Давай, давай! Записываю. Не части. Так, так. Молодцом!

Или вызывал медеэлектролитный завод:

— Кузьма? Здоров, гужеед. Ты тогда что-нибудь наловил? Как где? Ты же шастал на Улагач. Смотри ты, а ведь там, сказывают… Да, да… Чем похвастаешь? По аноду? Хорошо! Погоди запишу. А по вайербарсу? Хуже? Мда… Ну и на том спасибо.

Он один мог завалить газету информациями. К нему постоянно приходили какие-то люди, приносили письма и заказанные статьи. Деятельнее и плодовитее человека в редакции не было. А когда случалось, что Русин отсутствовал, Яков Степанович покидал свой кабинет, заходил в нашу комнату, что обычно делал весьма редко. Выспрашивал, знаем ли мы причину, почему Русин не явился на работу. Сокрушался, как же теперь быть, газете нужна информация. Кто же ее будет доставать? Объявлялся аврал, и мы общими усилиями заменяли Русина А слабостью его была водка. После зарплаты частенько попадал в милицию. Отсыпался в вытрезвителе и спешил на работу. Вообще смирный человек, а пьяненький буянил.

Назаров устроился в конторе, которая называлась необычно: «Обозострой». Чем она занималась, какими обязанностями обременили там Николая, я понятия не имел. Иван, по-моему, тоже. Назаров изредка наведывался к нам. Мы выходили на крыльцо и разговаривали. Но не подолгу: Борноволоков не любил, когда нас отвлекали посторонние.

В начале октября Николай появился в редакции стриженным под «нулевку».

— Все! — сказал он. — Бери ложку, бери бак, если нету, иди так!

— Когда?

— Военная тайна, — улыбнулся Николай. Он и сам не знал, когда и куда их повезут. Знал, что надо явиться в военкомат, и все. Через несколько дней Назарова в Кыштыме уже не было. Попал он во внутренние войска.

Я оглянуться не успел, как прощально помахал мне рукой Иван Иванов.

Настал и мой черед. В повестке перечислялось, что надо иметь при себе. До этого все-таки не очень верилось, что предстоит долгая разлука с родными, с друзьями, с Кыштымом. Борноволоков, прощаясь, сказал:

— После армии — к нам!

Дома отъезд отметили ужином. Мать суетилась, все валилось у нее из рук. Не могла представить, как это я, такой маленький и неопытный, буду служить в армии. Надо ходить в наряды и — боже мой! — стрелять. Спать в снегу, бегать в проливной дождь. Простыть же недолго! Мать, наверное, в тот момент жалела, что нет у нее волшебной силы, которая смогла бы охранять меня в суровых испытаниях. А что их будет достаточно, она не сомневалась. Но что служить необходимо, в этом у нее сомнений тоже никогда не было. В армии из любого недотепы сделают человека. И вздыхала только об одном — лишь бы не было войны…

Отец в свое время солдатскую лямку потянул сполна, знал, почем фунт военного лиха. Был на войне, не раз смотрел безносой в глаза. Потому пожелал мне, чтобы я там не хлопал ушами и не считал ворон. Остальное приложится. И конечно, чтоб без войны…

У бабушки не просыхали глаза. Она сильно сдала за последний год, в лес уже ходить не могла. Проговорила печально:

— Все, Минь, ничего… В армии мужики служат испокон веков, так надо… Только не доживу я до твоего возвращения. Видит бог, не дождусь этого светлого денечка…

— Полно, мамаша, — утешал ее отец, — два года — это что? Это не двадцать пять. Глазом не успеешь моргнуть.

— Не-е-т, Петюшк… Чует мое сердечко…

Попрощался со своей косогористой улочкой.