Психологически подготовившись таким образом, Гедиминас вступил в кабинет секретаря, в котором когда-то царил бургомистр Берженас. Как все изменилось здесь! Вот в углу квадратный стол с четырьмя мягкими кожаными креслами. Раньше он был застлан зеленым сукном, и на столе до поздней осени стояли живые цветы, которые каждое утро приносил и ставил в воду сам городской голова. Теперь стол накрыт красной тканью; а посреди него, как знак победы, красный флажок. Твой уютный дом — уже не твой дом. Со стен сорваны драгоценные семейные реликвии и развешаны другие: портреты государственных мужей чужой державы, чужой герб, чьи-то чужие слова белыми буквами на красной ленте через всю стену. Все холодное и чужое!
Увидев посетителя, Гавенас встал за массивным дубовым письменным столом и скупым взмахом руки предложил сесть. Он был среднего роста, поджарый, с продолговатым, сухим, скуластым лицом. Довольно яркое, запоминающееся лицо, хотя нельзя было понять, какого цвета у него глаза. Вообще-то казался он человеком любезным и интеллигентным, но, несмотря на все его усилия держаться непринужденно, напрашивалась мысль, что он все время волнуется, робеет, чувствует, что это замечает собеседник, и оттого еще больше раздражается и злится на самого себя.
Несколько общих фраз — погода, здоровье, как вообще жизнь, сожаления, что не довелось познакомиться раньше. Гедиминас отвечал осторожно, но искренне и ждал, когда же посыплются упреки, но Гавенас держал себя так, словно ему опостылел этот просторный кабинет и он пригласил постороннего человека единственно для того, чтобы рассеяться.
— Подчас меня удивляет сдержанное отношение некоторых слоев нашей интеллигенции к советской власти, — говорил он. — Я имею в виду людей, вышедших из народа, в худшем случае связанных кровными узами с мелкой буржуазией, но в годы правления Сметоны выступавших против режима таутининков[13] понимаю, нелегко перестроиться человеку, потерявшему старые ориентиры, но как можно закрывать глаза на факты? Ведь тем, кто любит свой народ — а та часть интеллигенции, о которой я говорю, во времена Сметоны горько сокрушалась именно о судьбе литовского народа, — должно быть ясно, что советский строй дал народу Литвы то, чего никакой иной строй никогда бы не дал. Я, товарищ Джюгас, человек без национальных предрассудков, но я все-таки попытаюсь взглянуть на наше время глазами интеллигента, не порвавшего с подобными предрассудками. Возьмем для начала землю, главное достояние народа. Мы роздали имения, а среди помещиков был гораздо меньший процент литовцев, чем среди бедноты. Что скажут на это люди, которые во время Сметоны кричали, что литовец по-прежнему батрачит на чужих господ, а теперь все-таки косятся на советскую власть? Потом: право на труд, отдых, на бесплатное лечение и образование. Нация получила много, чертовски много, товарищ Джюгас. Таковы факты, и они неоспоримы. Подчас мне кажется, что люди, не видящие всего этого, охвачены какой-то непонятной для нас манией.
Гавенас замолк и вопросительно посмотрел на Гедиминаса. «Это про меня, — подумал тот. — Но почему вокруг да около, товарищ секретарь?»
— Не знаю, — сказал он вслух. — Человек, товарищ секретарь, странное создание. Одного озолоти, а он недоволен, другому для счастья достаточно посоха странника и неба над головой. Каждый по-своему маньяк.
— Прошу меня извинить. — Гавенас чуть улыбнулся. — По специальности я профессиональный подпольщик, хотя приходилось работать и бухгалтером. Области, далекие от искусства, так что мне не по зубам аллегории.
Я думаю, что эта мания, как вы выразились, называется национальным самолюбием. Да, наша нация много получила от советской власти. Безземельные получили землю, рабочие — работу, право на бесплатное лечение, учебу и так далее; но те интеллигенты, которые, говоря вашими словами, всего этого не видят, наверное, считают, что, получая все эти блага, нация потеряла главное — государственность.
— Простите, я полагаю, вы хотели сказать — независимость? — осторожно переспросил Гавенас.
— Можете понимать и так, эти два понятия не существуют друг без друга.
— Независимость буржуазной Литвы! — Гавенас от души рассмеялся. — Вы всерьез верите, что она была? Свободная, независимая Литва — с самостоятельной иностранной политикой, со своей экономикой? Короче говоря, государство, а не вотчина западных монополистов, климат в которой зависел от иностранного капитала?
— Пускай она была вотчиной монополистов, но у нее был свой лит[14], своя армия, и когда министр иностранных дел этой вотчины прибывал в другое государство с официальным визитом, перед ним выстраивали почетный караул.
— Вы чувствительны к внешнему блеску, товарищ Джюгас. Но простой народ, по-видимому, считает иначе, раз он поставил крест на мнимой независимости, которая, по сути дела, была только независимостью правящей верхушки.
«Поставил крест… когда вошла чужая армия…»
Гедиминас криво усмехнулся.
— Не поймите меня превратно, товарищ секретарь, — сказал он. — Когда-то я придерживался националистических взглядов. На первом курсе университета даже числился в корпорации неолитуанов. Ненавидел поляков, не любил русских и немцев, с уважением относился к англосаксонским народам, обожал все литовское. А потом понемногу пришел в чувство. Увидел, что тем, кто правит Литвой и говорит нашей нации красивые слова, эта нация нужна лишь затем, чтобы, спекулируя на ее имени, набить карманы деньгами, купить поместье, погулять за счет народа на заграничных курортах. Увидел, как мой отец по три дня выстаивал в очереди, чтоб сдать беконную свинью, как дрожащими руками пересчитывал каждый лит (хватит ли на налоги и за мое обучение?), а студенты — сынки высокопоставленных чиновников — спускали за вечер больше, чем наше хозяйство в полгода выручало за молоко. Мне приходилось видеть мужиков, покидающих родные хутора, и каждый раз, перечитывая в газете списки хозяйств, пущенных с молотка, я представлял себе, сколько семей плачут, целуя порог родного дома, который теперь будут переступать другие. Да, я видел все это, товарищ секретарь. И неравенство, и эксплуатацию, и ложь. Моя нация страдала от обмана и угнетения, и я не мог не радоваться, когда наконец рухнула власть господ. Народная Литва! Мы все, кого только заботила судьба нации, были за народную Литву. Не предполагали поначалу, что новый строй несовместим с сохранением нашей государственности… — Гедиминас вдруг запнулся: на него глядели пронзительные карие глаза Гавенаса. Да, карие, Гедиминас теперь ясно разглядел их цвет. Мягкие, ласковые черты лица секретаря, побуждавшие открыть душу, потускнели, не осталось ни следа от прежней стеснительности, сквозь которую проглядывала неуверенность в себе. За столом сидел совершенно другой человек, с длинным носом, выпяченными губами и любопытным взглядом, от которого становилось холодно и брала оторопь.
— Продолжайте, продолжайте, — буркнул он, не спуская глаз с посетителя.
Гедиминас помолчал, глядя в окно на улицу, — ему почудилось, что взгляд Гавенаса, словно острая бритва, приближался к горлу. «Какого черта я распустил язык?» Ему стало страшно. За окном виднелась влажная мостовая, залитая ярким мартовским солнцем, и он остро позавидовал прохожим: сверху кажется, что единственная забота у них — как бы обогнуть грязную лужу да исхитриться, чтоб не угодила за шиворот холодная капель.
— Я так думаю, только думаю, товарищ секретарь. Может быть, я ошибаюсь… — Гедиминасу стало тошно от своей последней фразы.
— Ваша мнимая государственность напоминает мне огород без плетня, где роются соседские свиньи, — сказал Гавенас. — Подумать только, перед министром иностранных дел выстраивают караул! А в это время Риббентроп манит пальцем: подойди-ка, малыш, что у тебя там? А-а, Клайпеда! Отдай-ка мне эту конфетку. Или Бек: что вы там болтаете: «Мы без Вильнюса не успокоимся», а ну-ка, признайте, что он был и будет неотделимой частью Польши! И отдали Клайпеду, и признали за поляками Вильнюс, а попроси немцы в придачу Сувалкию[15] — и ее бы вручили. Нам бы радоваться, что в связи со сложившимися благоприятными обстоятельствами мы смогли присоединиться к Советскому Союзу. Для «маленькой нации», если употреблять ваши термины, это великое счастье. Да и что такое нация? Группа людей, которых объединяют один язык, история, обычаи? Положим, да. Но ничто так крепко не сплачивает людей, как совместный труд, одинаково почетное положение в обществе, общие интересы. Наша нация, това… учитель Джюгас, — это весь трудовой народ, на каком бы языке он ни говорил. Ему наплевать на почетные караулы вашего министра. Он хочет трудиться, созидать и пользоваться плодами своего труда. Социализм ведет мир к такому будущему, где все люди смогут договориться на одном языке, жить без государственных границ, без армий и, само собой, без войн. Это непременно случится — желаем мы этого или нет. Таково веление истории, такова логика диалектического материализма. Вам следовало бы засесть за марксизм-ленинизм, — добавил Гавенас и встал.