Адомас оттолкнулся вместе со стулом от стола и молча буравил Гедиминаса покрасневшими глазками. Пухлое, свежевыбритое лицо горело и блестело, словно полированное.

— Что с тобой стало, Гедмис? — тихо спросил он, скорее с огорчением, чем удивляясь.

— То же, что и со многими, — например, с тобой. Ты просто не осознал еще, что случилось. Через год, а то и раньше, когда все станет на свои места, ты поймешь меня.

— Солидные люди делают тебе царское предложение — можешь занять пост бургомистра в Краштупенай. Но ведь господин учитель усовершенствовался на тетушкиных большевистских курсах… Такой пост, наверно, покажется ему слишком мизерным?

— Ты прав: господин учитель — безнадежно испорченный человек. Потом — у него нет заслуг…

— Вы неблагодарная свинья, господин Джюгас. — Адомас встал, выпил две рюмки подряд и снова развалился на стуле.

Гедиминас, опустив большую лохматую голову, выводил пальцем на столе вензеля. Крупный, как бы приклеенный нос, широкие скулы, челюсть выступает вперед. На толстых губах ядовитая усмешка. Ну и рожа — как у мартышки!

— Чего ухмыляешься? Хочешь, чтоб тебе положили на тарелку готовую котлетку? Должен ведь кто-то вычистить большевистский навоз, черт подери! — Адомас трахнул кулаком по столу, даже посуда подскочила. — Вы, господин учитель, один из тех иезуитов, которые говорят: почему непременно я, пускай другие!

— Так и думал, что поцапаемся. — Гедиминас поставил упавшую рюмку, хотел себе налить, но бутылка оказалась пустой.

— Эй, водки! — взревел Адомас.

В дверях появился полутораметровый человечек с увядшим личиком, похожим на печеное яблоко, — один из трех братьев Моркайтисов, которым принадлежал ресторан.

— Если хочешь еще пить, оставим в покое политику, — предложил Гедиминас, когда Моркайтис исчез за дверью.

— Ладно уж, не будем, — миролюбиво ответил Адомас, неожиданно успокоившись. — Помнишь Пятраса Бредиса? С которым в одном классе учились? Славный был парень. Когда немцы пришли, спал на сеновале. Услышал выстрелы, с перепугу выскочил во двор и схлопотал пулю в лоб.

— Несчастная случайность.

— Краштупенайского настоятеля Раугиса тоже нет в живых — красные пристрелили.

— Вечная память…

— А твою бабушку Бригиту, — наверно, уже знаешь? — похоронили на второй день войны.

— Да… Бедная бабушка…

— Старый человек, ничего не попишешь. От смерти не уйдешь. Твоего брата Миколаса, вот кого жалко, лапочка.

— Да… Но я почему-то верю, что он объявится…

— Должен бы. Неглупый парень был, хотя с армией сплоховал: мог ведь не явиться осенью по повестке, пересидеть…

Вернулся Моркайтис с графином водки и двумя кружками пива.

Адомас наполнил рюмки.

— Выпьем за упокой души, Гедмис. За твою маму, бабушку, Бредиса, ксендза Раугиса. — Они встали и, чокнувшись, торжественно выпили. — Маленькая наша Литва, а крови пролито много. И сколько еще прольется! Выпьем за тех, кто ждет своей очереди. За будущих мертвецов, Гедмис! За себя! — по щекам Адомаса катились пьяные слезы.

— Да перестань!

— Да, мы дрянь, Гедмис. Все дрянь! Себе кажемся хорошими, а другие знают — дрянь!

— Я не то говорил.

— Погоди! — Адомас нетерпеливо махнул рукой. Под пропотевшей рубашкой тяжело вздымалась грудь. — Мы не можем быть другими: в мире все так устроено, что, делая добро одному, обязательно причинишь вред другому. Скажем, ты занимаешь ответственный пост, ты патриот. Семья тоже что надо. Приходит к тебе сестра, брат или другой черт из родни и говорит: «У нас на сеновале лежит тяжело раненный русский солдат, помоги!» Вот дела-то какие, черт подери! — Адомас скрипнул зубами. — Ты должен вовлечь в эту аферу знакомого врача, честного семьянина, поставить на карту всю его семью, или выдать родных, или… Ха-ха-ха! Но ты же мудрец, господин учитель! Соломон! Может, скажешь, как в таком случае разделить ребенка?

Гедиминас пристально вглядывался в Адомаса. Тот все еще жутковато хохотал.

— Я считаю, что ребенка уже разделили. — Гедиминасу стало грустно и жалко чего-то. — Мы еще не поднимали бокалов за откровенность, Адомас. («И еще за одного мертвеца или умирающего — за нашу дружбу».) Выпьем за все, что было прекрасного между друзьями, за все то, чему, наверно, больше не бывать.

— Цицерон, — буркнул Адомас.

Гедиминас перегнулся через спинку стула, на которой висел пиджак, вынул из кармана неначатую пачку сигарет и закурил. Впервые за две недели с того дня, когда решил бросить курить. В комнату хлынула дурманящая музыка, и он в обманчивом успокоении поплыл по ее теплым волнам.

«Почему я не спрашиваю об Аквиле? Нет, нет, не надо. Здесь так грязно, кругом пыль. На столе, на полу, на одежде. Грязь! Сальные руки, подбородки, глаза, потные рубашки. Грязь и жир! А у нее такая белая блузка, она пахнет дождевой водой…»

Дома стояли угрюмые, безмолвные, с траурно занавешенными окнами, иные отгородились от мира ставнями и запертыми воротами — и все были на одно лицо: не скажешь, кто на самом деле несчастен, кто только прикидывается, со злорадством глядя из-за шторы на ненавистные рожи и радуясь, что уже приготовил букет для освободителей.

У ограды костела Аквиле увидела взорванный военный грузовик: кто-то швырнул с колокольни костела связку гранат. Раненых увезли, а изуродованные, изорванные на куски трупы все еще грузили на телегу развозчика товаров. Двое с красными повязками на рукавах вели по мостовой седовласого ксендза. Раугис! Аквиле хотела сказать ему: «Слава Иисусу Христу», но один из парней был приятелем Марюса, и она постеснялась.

— Что он сделал? — только спросила она.

Безмолвный взмах руки в сторону взорванного грузовика: на раскаленном солнцем булыжнике жирно поблескивала еще не засохшая кровь.

Окна в здании исполкома были выбиты — неподалеку упала бомба. Едко пахло гарью. Из открытых настежь дверей и глазниц окон ветер выметал клочья горелой бумаги; они летели на улицу, опускаясь на захламленную, развороченную танками мостовую.

Марюс с друзьями грузил на машину какие-то ящики. Все были без пиджаков, потные, чумазые. Здесь же пирамидой стояли три винтовки. Задний карман брюк Марюса топорщился от револьвера.

— Вот и я! — сказала она, словно пришла на свидание.

Марюс долго заталкивал ящик в кузов. Гораздо дольше, чем требовалось. Грязная ковбойка раздувалась, словно кузнечные мехи. А может, это не его спина?

— Вот и я, Марюс, — повторила она без прежней уверенности.

Мужчины уставились на ее узелок. Она не заметила этих взглядов, просто узелок стал тяжелее. «Не стоило вчера говорить, что жду ребенка». Ей стало страшно.

— Я хотела увидеть товарища Нямуниса, — растерянно пробормотала она.

Он медленно обернулся. Лицо было мятое, некрасивое, по-детски надутые губы дрожали.

— Ты? — удивился он, не скрывая своего недовольства. — А не лучше ли в такое время женщинам сидеть дома?

— Мой дом — где ты, Марюс.

— Вчера ведь договорились… Должна бы понять… Война не воскресная прогулка на велосипеде.

— Ты же вчера сам говорил… Красная Армия непобедима, отшвырнет немцев… мы скоро вернемся…

— Ну конечно. Вот и будь умницей, сиди дома и жди.

— Ждать? — Глянула на Марюса: на его хмуром лице было написано бесповоротное решение. — Ты хочешь от меня избавиться… Удобный случай, чтоб меня бросить… Нет, нет! — Она кинулась к нему и повисла на шее. — Я не останусь, я не могу остаться одна!

— Аквиле… Девочка… моя девочка… Ну будь умницей… — Он гладил ее плечи, бормоча одни и те же слова, а потом схватил за запястья и стал отталкивать прочь. Никогда еще его руки не были такими безжалостными и жестокими.

Она заплакала, хватка ослабела, и она снова бросилась ему на грудь.