— С чего вдруг мне так тебя называть? — спросила Милена.

— Пух, — повторила Ролфа, — Винни. Ты же, наверно, слышала про Винни-Пуха, медвежонка? Из этой вот книжки.

«Гэ-Эмовский роман, что ли?» — Милене вдруг представился целый пласт воображаемой литературы, создаваемой Гэ-Эмами.

— Это что, из новых? — поинтересовалась она.

— Да нет же. Глянь-ка сюда. — Ролфа поднялась с пола и ткнула Милене рисунок с медвежонком Винни-Пухом.

— Но… Он не входит в культуру, — растерянно произнесла Милена, имея в виду, что вирусы про такого не упоминают. А сама подумала восхищенно: «Вот это да! Получается, она читает книги, о которых даже никто и не слышал».

— Ты бы могла звать меня Пухом. А я тебя Кристофером Робином.

— Кем-кем? — насторожилась Милена.

— Да вот же, посмотри. Вот он, Кристофер Робин.

Рисунок изображал аккуратного мальчика со стрижкой под пажа, в свободной курточке, коротких штанишках и сандалиях; в руках он держал большой зонт. Сомневаться не приходилось: Милена и вправду выглядела как этот самый Кристофер Робин.

— Нет! — как отрезала Милена.

— Тогда как насчет Иа-Иа? — не унималась Ролфа. — Он тоже всегда чем-то недоволен.

— Ну вот что, — потеряла терпение Милена. — Если я буду звать тебя Пухом, — что ей совсем не нравилось, — то ты обещаешь, обещаешь никогда не называть меня Кристофером Робином?

Ролфа со степенной торжественностью кивнула. Волосы по-прежнему лезли ей в глаза; она заморгала. От нее не укрылось, что Милена критически оглядывает состояние комнаты.

— Пух просто ужас какой неряха, — поспешила заметить Ролфа.

— Я это вижу, — сказала Милена сдержанно.

— Но зато у него масса других достоинств. — Ролфа вдруг осеклась, прикусив губу. — Кстати, извини за фасоль.

— Какую такую фасоль?

— Мне захотелось заморить червячка, а все, что я смогла отыскать, это бамбуковую посудину с фасолью, и я вот попыталась ее разогреть.

Под остатками партитуры «Пер Гюнта» Милена обнаружила свою единственную кастрюлю. Дочерна спекшиеся фасолины явно было невозможно отодрать от дна кастрюли.

— Я куплю тебе другую! — поспешила заверить Ролфа.

— Ладно, — согласилась Милена, оттирая сажу с кончиков пальцев. Сделав для успокоения глубокий вздох, она приступила к объяснению правил поведения в общежитии: — Грязное белье сюда, в этот мешок. Чистую одежду — в этот мешок. Грязную посуду сюда. — Ролфа с энтузиазмом кивала: да, да, конечно же, все должно мыться сразу после обеда. «Ой, что-то мне в это не верится», — усомнилась про себя Милена.

— Я кушать хочу, — призналась Ролфа, со смущенным видом ожидая, какая последует реакция.

Они отправились на речном такси вверх по Темзе. Крохотный паровой движок чихал, пуская белесые кольца пара в форме калачей. Они вдвоем направлялись за Баттерси, где никому в голову не придет их искать.

Здесь находился буддистский храм — старинный, один из первых в Лондоне. Возле него, под шатром, Милена с Ролфой сели пообедать. Было людно и шумно, над шипящими котлами с едой стоял пар. Люди сидели на скамейках, споря со своими малолетними чадами, наперебой рвущимися самостоятельно заказать себе всякую еду.

— Вы всегда за меня заказываете! — громко жаловалась малышня. — Я сам могу все сделать! — Дети требовали, чтобы еда была легкой.

— Неудивительно, что ты все перцем посыпаешь: у тебя уже все вкусовые рецепторы атрофировались! — верещал какой-то малютка на руках у матери. Поблизости на газоне выделывали фигуры акробаты; малыши принципиально отказывались на них отвлекаться.

Взявшись за руки, прогуливались парочки; они же нависали над парапетом набережной, слегка соприкоснувшись плечами. «Люди живут друг с другом», — уютно думалось Милене. В основном каждый живет еще с кем-то. И становилось по-новому легко и тепло от мысли, как у них все славно складывается. «А ведь получится», — подумала она. Каким-нибудь образом все должно осуществиться. Обычно при виде гуляющих Милена ощущала себя подобно бутылке с непрочитанной запиской, которую неизвестно зачем выбросило на пустынный берег. Теперь же в душе рождалось трепетное ощущение некоего родства.

— НУ, ЧЕМ ЗАЙМЕМСЯ ТЕПЕРЬ? — спросила Ролфа с таким видом, будто теперь все в этом новом мире следовало некоему отлаженному до блеска распорядку.

Они не спеша отправились обратно вдоль другого берега реки. На набережной полно было детей, играющих с обручами на пришвартованных баржах. Куда-то в пригороды плотным потоком направлялись груженные непроданным товаром телеги, чтобы назавтра вернуться, когда снова откроется рынок. Вот какой-то мальчишка на возу, откинувшись спиной на груду дынь, наигрывает на губной гармошке. Скрестив ноги, сидят кружком женщины на тротуаре, вставляя в обувь бамбуковые шпильки. Сапожницы. Мелкая блондинка в очочках, с наперстком на пальце что-то рассказывает. «Ну, а мой Джонни…» — В ее голосе сквозит неподдельная гордость.

Ролфа с Миленой посидели в старой церкви на Джон Смит-сквер; послушали, как хор репетирует мадригалы. Заглянули на рынок возле Вестминстерского аббатства. Ролфа снова проголодалась и купила себе вяленой рыбы, которую тут же с аппетитом сжевала. Сдержав обещание, она купила новую кастрюлю, а также овощей, хлеба и еще рыбы. В желтеющих августовских сумерках они прошли через Вестминстерский мост, мимо огнеглотателей, стреляющих языками огня в небо на глазах у восхищенной ребятни. Толстяки в клетчатых шортах (судя по всему, члены Партии) со смехом бросали им деньги. За мостом как раз сейчас должны были состояться страусиные бега; жокеи взгромождались на спины птицам. Вот страусам с голов сдернули колпаки, и почуявшие волю птицы прянули вперед. Причем один из них, сбившись с курса, принялся нарезать круги, а затем под дружное улюлюканье понесся совершенно в другом направлении. Впервые на своей памяти Милена чувствовала себя молодой. Так постепенно они добрались до Раковины.

В комнатке они зажгли свечу и принялись разбирать бумаги Ролфы. Засовывали листы обратно в переплеты, собирали воедино разрозненные части музыкальных партитур. Работали в тишине. Им еще предстояло вместе лечь в постель.

Кровать была небольшой, а на ней должны были уместиться и Милена, и Ролфа, и Пятачок. Когда момент настал, Милена с удивлением обнаружила, насколько все-таки буквально понятие «спать» трактуется применительно к Ролфе. Та просто сняла одежду и нырнула под покрывало. Нырнула и без всяких предисловий захрапела. Милена пристроилась возле, чувствуя в животе тоненькую дрожь.

От Ролфы веяло жаром, как от печки. Для прохлады ступни у нее торчали с той стороны кровати. Храп был поистине драконий: эдакий протяжный рык с прибулькиванием, натужно сипящим присвистом и чем-то напоминающим заливистое конское ржание. Таращась в темноте в потолок, Милена чувствовала, как на лбу у нее выступает мелкая испарина.

— Ролфа. Ну пожалуйста, — наконец тихонько взмолилась она.

— Хэ-хэм. Эм-м, — донеслось в ответ.

Милена, потянувшись, прикрыла ей рот. Храп, на секунду прервавшись, возобновился как ни в чем не бывало. Тогда Милена легонько тронула Ролфу за плечо. Жаркое, как радиатор, оно пикантно щекотнуло ладонь свежеотросшей щетинкой.

Стало понятно и то, чем именно попахивает Пятачок: детским срыгиванием.

Наконец Милена все же заснула, горячечным прерывающимся сном со сновидениями. Снилось, будто бы Ролфа, приникнув, обняла ее всю, и они занялись любовью. Ощущение было такое, словно тебя натирают теплым наждаком. Чувствовалось, как щетинка ласково покалывает щеку и кончики пальцев. Милена очнулась в темноте, с томной радостью полагая, что это происходит на самом деле; но рука нащупала рядом лишь остывшую простыню.

Поблизости раздавалось шипение. Обернувшись, Милена увидела огонек конфорки: Ролфа что-то жарила при его свете, судя по запаху рыбу.

— У тебя блохи, — буркнула Ролфа.

— Еще чего, — заспанным голосом отвечала Милена, поправляя подушку. У людей не может быть блох.