Диктатор помрачнел, подвигал челюстью вправо-влево. А врач уже начал терзаться страхом — не переборщил ли он со своим крестьянским происхождением?

Наконец, диктатор сказал:

— Да, но я думал, вся беда в том, что сердце у меня слишком большое.

— Это верно, — ответил врач, — однако, в случаях, подобных вашему, дело нельзя решить, просто выдернув сердце из… как репку из грядки. Это работа, которая требует великой тонкости, большой… сноровки.

Диктатор откинулся в кресле назад. Кресло громко затрещало. Он был мужчиной семидесяти дух лет, с избыточным весом и слезящимися глазами, с волосами цвета масла для волос. На стене за ним висел портрет, изображавший его человеком без возраста, уверявший, что диктатор способен рвать людей на куски голыми руками и без посторонней помощи.

— Найди мне доктора, который справится с этим, — сказал он.

Два дня спустя врач снова пришел в кабинет диктатора.

— Доктора нашел? — требовательно поинтересовался старик.

— По-моему, да, — ответил врач. — Согласно всем хирургам, с которыми я консультировался, существует лишь один человек, который, возможно, способен это проделать.

— Превосходно: его имя?

— Собственно, это не он, а она. Госпожа Сампрас. Помните, она была одной из четырнадцати хирургов, которые постыдным образом сбежали в 92-м в Америку, чтобы сделать бессмысленную операцию богатой еврейке.

— Если она в Америке, мне от нее пользы не будет! — воскликнул диктатор. — Нужно ее вернуть!

Врач прикусил губу — похоже, диктатор напрочь забыл о подлинных обстоятельствах исчезновения госпожи Сампрас, и это врача сильно смутило.

— 1992-й, — с надеждой повторил он. — Вы же помните ту историю, господин. Четырнадцать хирургов, все они критиковали вас и ваше правительство. А после комплот еврейских бизнесменов организовал их побег за границу, на реактивном самолете…

— Да, да, грязная накипь… — прошипел диктатор, стискивая лежавшие на столе кулаки.

Врач предпринял еще одну попытку заполнить пробел в его памяти:

— …э-э… ходили кое-какие слухи, их распространяли газетенки подрывного характера, что, будто бы, хирурги страну, собственно, и не покидали. Что на самом деле, их тайным порядком отправили в трудовой лагерь «Миллефорте».

Диктатор гневно встопорщил плечи, выпрямился, намереваясь опровергнуть зловредную ложь, но затем вдруг обмяк, прикрыл веками глаза.

— Ага, — негромко вымолвил он.

Отослав врача, диктатор позвонил начальнику трудового лагеря «Миллефорте».

— Не думаю, — сказал диктатор после нескольких минут обмена любезностями, — что тебе известно, как там поживает в Америке госпожа Сампрас… Госпожа Сампрас, хирург… Не так чтобы очень, говоришь? Отлично, отлично. Знаешь, я вот тут подумал, а ну как она суровой нью-йоркской погоды не выдержала или какой-нибудь там накачавшийся наркотой негритос изнасиловал ее да еще и убил… Да-а-а. Так это что же, выходит, она в отличной форме, а? В боевой? Ха! Ха! Ха!

И кресло диктатора опять затрещало — на сей раз от прилива охватившего старика облегчения.

На следующий день диктатор получил доставленное ему скоростным автомобилем, а после мотоциклистом письмо от самой госпожи Сампрас.

Задумчиво выпятив губы, диктатор смял письмо в кулаке. Он никак не мог припомнить слово, которое и услышал-то впервые всего пару дней назад, хотя, как почетный доктор литературы, должен был знать его лет уже сто.

Да, думал он, тут потребуется эта, как ее,… ага, сноровка.

Служба безопасности, прежде чем допустить Галу Сампрас к диктатору, обязана была убедиться, что она не укрыла на себе никакого оружия. Докторский саквояж ее выпотрошили — даром, что выдан он ей был личным врачом президента и ничего почти не содержал. Длинную резиновую трубку растянули в виде опыта два крепких кулака — а ну как ею можно попытаться удавить народного вождя. Маленький одноразовый шприц неохотно оставили в стерильной его упаковке, а вот ампулу с антибиотиком конфисковали — может, в ней яд?

Молодой человек расстегнул пальто Галы и ощупал ее от подмышек до щиколок. Пальцы у него были ласковые, доскональные, словно он прочел в какой-то книжке, что эрогенные зоны могут крыться у женщины в самых несусветных местах. Он даже юбку ее приподнял и провел средним пальцем по трусикам, вдоль щелки влагалища, полагая, возможно, что кто-то из его товарищей-солдат мог по рассеянности забыть в нем некий заостренный предмет — щупик электрического кабеля, скажем, или швейцарский армейский нож, — а она его как выхватит, да как на президента набросится!

И через минуту-другую этот молодой человек вытащил из нагрудного кармана ее жакета шариковую ручку. Играя с кнопочкой — острие с шариком на конце выскакивало и пряталось, — молодой человек озабоченно хмурился, словно ему предстояло принять непростое нравственное решение. Гала Сампрас улыбнулась невольно, чем повергла молодого человека в еще пущую озабоченность. Какая нелепость — ее привезли из такой дали, чтобы она вскрыла скальпелем грудную клетку диктатора, а телохранители норовят убедиться, что она не пронзит ему сердце дешевым шариковым стилом.

— Мощнее меча, мм? — насмешливо улыбнулась она, когда охранник вернул ей желтую ручку.

Диктатор благосклонно поприветствовал госпожу Сампрас, протянув ей ладонь через письменный стол — тот самый, за которым он несколько лет назад подписал приказ о ее аресте. Рукопожатие было крепким, но ласковым. Он улыбался, губы у старика были немного синюшные — от рака, который спеленал его сердце.

— Для меня большая честь принимать вас здесь, — сказал диктатор.

Что было чистой правдой — он проверил всех, кто мог заменить Галу, и не нашел никого и вполовину столь же хорошего. В дальнейшем необходимо будет создать условия, при которых в медицину придет больше мужчин.

Госпожа Сампрас молчала, пока диктатор тряс ей руку. Сохраняя на лице выражение совершенно бесстрастное, она вытянула свою ладонь из его — прозаично, как будто ладонь была инструментом или тампоном, который ей еще пригодится.

Сидеть здесь посетителям было не на чем, и она стояла, перекладывая докторский саквояж из левой руки в правую, и пока диктатор оглядывал ее с головы до ног, изучала кабинет.

Она с удивлением обнаружила, что кабинет был именно таким, каким он ей представлялся, каким может воображаться ребенку кабинет диктатора. Массивный красного дерева письменный стол с обилием кожаных папок и пожелтевших бумаг на нем. За столом — мягкое вращающееся кресло, в котором диктатор мог с немалым удобством нежиться. На одной из стен — портрет диктатора, маслом, а может быть, огромная цветная фотография, умело подделанная под масло. Незанавешенное, выходящее во внутренний двор окно. И все. Никаких больше столов, кресел, книжных шкафов, застекленных ящичков, никаких инструментов для исполнения функций более сложных, чем одобрение или порицание — что первым в голову взбредет. Ничего, указывающего на недиктаторские черты диктаторской личности. Ни шкатулок крышками, ни клюшек для гольфа, ни безделушек, ни плакатов западных кинозвезд, ни оленьих голов на стенах, ни свисающих с потолка изваяний Мадонны. Ничего. В речах своих президент бахвалился тем, что у него нет иных интересов, иного досуга, кроме неустанных забот о процветании страны. И теперь Гала видела, что это чистая правда.