— Что, в самом деле отказываешься? Свекровь и то лучше! Для нее на первом месте мы с Мишуткой, а для тебя — работа. — И, повернувшись, почти бегом покинула квартиру, на прощание так хлопнув дверью, что с телефонной полки упала записная книжка.

Случалось, мы с ней ругались куда серьезнее. Но когда Катюшка сказала, что моя работа никому не нужна, это прозвучало так, словно она имела в виду меня саму. И не важно, думает она так или нет, я так подумала, я сама! Вот в чем причина моего душевного раздора, тот червячок, что грыз меня с утра. Что ж, я не выращиваю хлеб, не варю сталь, не учу детей… Я только «выглаживаю» книги, причем книги, написанные не мной. Так уж получилось, что это единственное в моей жизни, что я хорошо умею, чем зарабатываю кусок хлеба. И все же, как ни крути, экономическая независимость — это единственный плюс в моем активе. Ничего интересного, значительного я в своей жизни не сделала, не создала. Правда, вырастила двоих детей. Павел, еще когда мы вместе жили, мало занимался ребятами, а уж после развода тем более. Но как бы я ни любила своих Катьку и Котьку, значительными я их назвать не могу — дети как дети, теперь уже взрослые люди, тоже вполне обычные. Так что — мой червячок зовется тщеславием или честолюбием? Да вроде бы нет, ведь не отсутствие известности или славы меня печалит, а то, что вся моя жизнь разошлась мелкой разменной монетой. Что-то я совсем, как старушка, загорюнилась. Ну, я, конечно же, далеко не девочка, но и не совсем еще старушка.

Ого! Девочка-старушка, время-то бежит, скоро магазин на обед закроется. Где же мой кошелек? Должен быть в сумке, а вот где сумка? На месте нет, куда же я могла ее зашвырнуть? Ничего себе — под столом валяется. Что-то я стала слишком рассеянной, пора брать себя в руки. Ну, побежала. Ой! А причесаться-то?.. Так и есть, на голове — черт копеечку искал. Шапку надевать не буду, уже тепло, да и идти недалеко. Лифт, конечно же, опять не работает. Ничего, говорят, по лестницам ходить полезно. Интересно, на каком этаже живет тот, кто это придумал? Кажется, кто-то меня зовет, или послышалось? Вроде нет никого?

— Господи! Свет, это ты? Как ты меня напугала! Ты чего, как шпион, из-за двери выглядываешь? И голос у тебя какой-то замогильный.

— А какой при простуде должен быть голос? Думаешь, у тебя был бы лучше? Слушай, Женюрочка, сделай доброе дело: купи хлеба и бутылку водки получше. Лечиться буду, надоело болеть.

— Какой же ты врач, если болеешь? Врачи болеть не имеют права, они лечить должны. И потом, разве водка — это лекарство? Другим микстуры и порошки прописываешь, а как себе, так сразу водку. Да, ладно, ладно, не хрипи, шучу. Иди в квартиру, на лестнице сквозняк. Сейчас все принесу.

* * *

…Мне снилась комната, большая, белая. Вся белая: и стены, и потолок, и пол. Огромный письменный стол, тоже белый и с очень скользкой поверхностью. Я пыталась писать что-то на листках бумаги, но они выскальзывают из-под рук, падают на пол. На полу множество разлетевшихся листков, трудно сказать сколько, на белом белого не видно. Сколько дней, месяцев, лет листки выскальзывали из моих рук? Уж не моя ли это разлетевшаяся жизнь? Я поднимаю один листок. Сначала он мне кажется совершенно чистым, но когда приглядываюсь, на нем проступают светло-серые буквы, складываются в слово — «Павел». Цвет букв постепенно темнеет, я с любопытством жду, когда они станут черными, но вот пробегает какая-то волна, рябь… Да это живые буквы! Рябь стихает, буквы перестают дрожать и приобретают ярко-красный цвет, оттенок крови. Я испуганно вздрагиваю, листок выскальзывает из моих рук и отлетает. Я не могу с этим смириться, ведь речь идет о Павле! Я встаю и делаю осторожные шаги — один, другой… В комнате ни дверей, ни окон: не должно быть никакого движения воздуха, тем не менее неизвестно откуда возникший воздушный поток разметал листки далеко от меня, а пол еще более скользкий, чем поверхность стола. Я боюсь упасть, оглядываюсь, на столе не осталось ни одного листка. Как же быть? Ведь на них я записываю свою жизнь: она еще не кончилась, вот я стою живая, а листков нет. Я ощущаю какую-то почти болезненную пустоту. Не страх, а именно пустоту. Вдруг что-то меняется в комнате, что-то или кто-то появился в ней, а я не вижу, сколько ни верчу головой. Но вот я слышу какие-то звуки. Сначала очень тихо, на пределе слышимости, потом громче и отчетливее начинают звучать хрустальные колокольчики. А я уже не стою на скользком полу, а снова сижу в кресле у стола, оно очень удобное, мягкое, а рядом еще одно кресло. Почему-то я не удивляюсь, хотя еще минуту назад его здесь не было. И я знаю, что человек, сидящий там, смотрит на меня и улыбается, а колокольчики все звенят… Мне просто надо успокоиться, и я все увижу. Фигура в кресле начинает проступать четче, непонятно, во что она одета: что-то светлое, бесформенное, многочисленные складки. Лицо не молодое, не старое, просто не имеющее возраста, даже непонятно, мужское или женское, хотя мне почему-то кажется, что мужское. Но это прекрасное лицо. Невозможно, непостижимо прекрасное! Рука протягивается ко мне — крупная, неожиданно темная по контрасту со светлым хитоном. В руке лист бумаги, но не такой, на каких я писала, — больше и плотнее. Я беру этот лист, успеваю разглядеть заглавную «В», но рука от волнения вздрагивает, и я роняю лист. Он выскальзывает, как прежние листы, но не успевает долететь до пола. Рука незнакомца перехватывает его, и, прежде чем подать его мне, он говорит. Вернее, его голос звучит во мне, так как губы не шевелятся.

«Не спеши. Потом прочитаешь. Но не торопись, спешка губительна, и никогда ничего не бойся. Ни сейчас, ни потом…»

Не знаю, не помню, как этот лист опять оказался у меня. Я держу его, но смотрю не на него, а в лицо незнакомцу. Его густые, длинные ресницы чуть-чуть вздрагивают. Светлые искорки вспыхивают в бездонных глазах. Темные губы сложены в улыбку. Цвет кожи бронзовый. Я так долго смотрю на него, так бесконечно долго, словно время перестало существовать. Это хрустальные колокольчики разбили время на бесконечное множество крошечных льдинок. Но вот какой-то туман начинает заволакивать комнату. Льдинки времени тают, догадываюсь я. Лицо, прекраснее которого я никогда не видела, исчезает в этом тумане. Колокольчики еле-еле слышны. Боль утраты сжимает мне сердце: как же я буду теперь жить? Невозможно жить теперь, нечем! И я цепенею от этой боли, пустоты и холода, страшного холода. Но что-то не дает мне замерзнуть. Листок в моей руке, о котором я забыла, от него через мою руку к сердцу идет живая, мощная волна тепла. Я подношу лист ближе. Глаза скользят по строчкам, но не успевает мозг осознать прочитанное, как раздается отвратительно резкий звон. Я мгновенно просыпаюсь. Будильник никогда не вызывал во мне симпатии, а сейчас я готова его просто расколотить!

* * *

День, проведенный в бегах и хлопотах, деловые разговоры и встречи не смогли стереть впечатления от сна. Лицо незнакомца плыло перед глазами, куда более реальное, чем все, что меня окружало. Несколько раз я пыталась заставить себя вспомнить текст на листке, но мозг безмолвствовал. Так, погруженная в себя, шла я по городу, заходила в магазины. Зачем-то купила эскимо и машинально съела его, хотя к мороженому совершенно равнодушна. Вернувшись домой, пошла на кухню, села на табуретку и просидела не знаю сколько. Воспоминания о сне все не отпускали меня. Хрустальные колокольчики опять звучали в памяти, и черты лица незнакомца оживали перед глазами. Но тут вплелся другой звон, куда менее мелодичный и приятный. Телефон. Подходить не хотелось, но пришлось. Это была моя сватья, Катюшкина свекровь. Сначала из-за всхлипываний трудно было что-либо понять, но потом она взяла себя в руки и сумела выговорить:

— Мишутка потерялся! Я вздрогнула:

— Где вы?

— Дома, то есть во дворе. Он пропал во дворе. Я разговаривала с соседкой, он играл рядом, повернулась — а его нет. Прошло уже полчаса, но его нигде нет, я все обегала!


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: