— Испугалась, что я опять буду посуду бить? Зря! Я ведь уже сказал, что в следующий раз тебя просто задушу!

Он еще что-то нудно говорил о правилах женского поведения, но я не слушала. Каким-то звериным нюхом угадав мое состояние, Саша забеспокоился. Видимо, почувствовал, что потерял надо мной власть. Потоптавшись на кухне, он не выдержал затянувшегося молчания:

— Отмалчиваешься? Но ты же сама виновата, ведешь себя черт знает как! А если ты пообещаешь вести себя как положено женщине, я куплю тебе новую посуду. Ну что, даешь слово исправиться?

Интересно, за кого он меня принимает, за трехлетнего ребенка? Этак скоро посулит игрушку или леденец.

— Никаких обещаний я давать не собираюсь, у меня своя голова на плечах, и в твоих советах я не нуждаюсь, молод ты еще учить меня. Что касается посуды: ты ее разбил, ты и покупай новую, без всяких условий. Ты обязан возместить мне ущерб, включая порванную одежду. Ты мне не муж, не на твои деньги все покупалось, так что будь любезен.

Саша аж побагровел, хотел что-то сказать, но, увидев, что я положила сосиску на хлеб и собираюсь есть, мигом подскочил, выхватил импровизированный бутерброд, сгреб остальную снедь и утащил. Судя по звукам, донесшимся с лестницы, он все выбросил в мусоропровод — ну точно шизофреник! Вернувшись после славного подвига, заявил:

— Голод обостряет разум, тебе полезно немножко поголодать. Ты еще попросишь у меня прощения, причем как следует попросишь! Поняла?!

— Может быть, голод и обостряет разум, но вот твоему уж точно ничего не поможет, ты просто безнадежен.

С этими словами я отправилась в гостиную смотреть телевизор, проигнорировав его гневные восклицания в мой адрес. Он потащился следом, задавая бестолковые вопросы, на которые я давала еще более бестолковые ответы, а потом и вовсе замолчала — шла интересная передача о сусликах. Зверьки выглядели так забавно, казались такими важными, что я невольно рассмеялась. Мой добровольный надсмотрщик тут же выключил телевизор. Надо же, даже к сусликам приревновал! Я даже возмущаться не стала, ушла в свою комнату, взяла с полки первую попавшуюся книжку и удобно устроилась на кровати. Мой мучитель, видно, уже просто не знал, что делать. Он потоптался рядом, похмыкал и ушел, традиционно хлопнув дверью. На этот раз ничего не упало, ведь будильник он уже разбил. Но успокоиться так и не смог, где-то через полчаса опять ворвался, отыскал мою сумку и демонстративно в нее полез. Я состроила неодобрительную гримасу, ожидая новой пакости. Не глядя на меня, Саша вытащил ключи и кошелек, что показалось мне смешным: там не было ни копейки! Через несколько минут хлопнула входная дверь. В его действиях не было смысла — я ведь могу уйти не закрыв двери, а деньги одолжить у соседей.

Именно так и следовало поступить, но мной овладела какая-то расслабленность, апатия. Никуда не хотелось идти да и вообще двигаться. В глубине души я понимала, что веду себя неразумно, особенно если учесть, что больше суток не ела. Но я утешила себя, что сутки — это совсем не много, голода я не чувствую, сейчас отдохну чуть-чуть и позвоню Любаше или Катюхе. Но звонить тоже не хотелось — не люблю просить. И я все лежала и лежала, пока не уснула.

Как я потом узнала, Саша пришел только на следующий вечер, увидел, что я сплю одетая, во сне улыбаюсь. Решил, что я его как-то перехитрила и добыла еды. Разозлился, конечно, но будить меня не стал, поскольку день у него выдался сложный. Утром он очень торопился, ко мне не заглядывал вовсе. Но то ли его грызло какое-то беспокойство, то ли это была случайность, в обед он отправился домой. Увидев, что я лежу в той же позе, он слегка струхнул и побежал за Светкой. Светке он правды, конечно же, не сказал. Он, мол, пришел с работы и обнаружил меня на постели без сознания. Что уж там делала Светка, не знаю, но очнулась я ближе к вечеру и немного удивилась, увидев склоненные надо мной головы. На Светином лице проступила тревога, но, увидев, что я пришла в себя, она ободряюще улыбнулась и что-то ввела шприцем в вену. Я снова провалилась в темноту.

Утром я проснулась почти в норме. Подняла голову и увидела, что Саша скрючился у моих ног в неудобной позе, небритое лицо его осунулось. Я смотрела на него и думала: стоило ли все доводить до таких крайностей, почему он не может жить по-человечески и не мешать жить другим? Оставив риторические вопросы в покое, я попробовала посмотреть на свои наручные часы, это у меня получилось, было почти десять часов утра. Мои движения разбудили Сашу, он поднял голову и посмотрел на меня с тревогой, причем искренней, не наигранной. Такая его реакция рассмешила меня.

— Не понимаю, чего ты так убиваешься? Сам этого хотел, разве нет?

Он замялся, а я уж подумала, что и на сей раз услышу, что сама во всем виновата. От продолжения этого неприятного разговора Сашу спасла Светка, но мне пришлось несладко. Невзирая на слабые протесты, она мне опять что-то вколола и велела выпить красного вина с медом. Только я хотела сказать, что этого у меня нет, поскольку помнила, что в доме вообще отсутствуют и еда и напитки, как Саша молча встал и пошел на кухню. Я с интересом ждала, что будет дальше. Почти сразу же он вернулся с кружкой. Света стала осторожно вливать мне в рот сладкое вино, я с удовольствием глотала. Потом моя соседка прогнала Сашу на работу и осталась со мной, сообщив, что у нее сегодня отгул. Видя, что я не засыпаю и выгляжу вполне бодрой, она принялась расспрашивать, из-за чего у меня такой упадок сил, такое низкое давление и ослабление сердечной деятельности? Я только пожала плечами, и она тут же решила, что, скорее всего, виноват недолеченный грипп. Я бы сейчас с любым объяснением согласилась, чтобы только избавиться от ее расспросов.

Уже на следующий день, несмотря на слабость, я засела за компьютер: надо было срочно наверстывать упущенное. Погрузившись в работу с головой, я тем не менее заставляла себя каждые два-три часа отрываться от текста, чтобы выпить молока или бульона. Продуктами Саша забил холодильник буквально под завязку, а сам допоздна пропадал на службе. То ли работы у него много накопилось, то ли не хотел мелькать у меня перед глазами, мне было не важно, я просто радовалась его отсутствию.

Наши отношения стали чуть-чуть иными. Саша поумерил драконовские замашки, не хамил, напролом ни во что не лез, старался худо-бедно договориться со мной. А я в свою очередь почти ни от чего не отказывалась, но совсем не потому, что наши желания в чем-либо совпадали, наоборот, у меня не осталось никаких желаний, а уж в том, что касалось его, тем более. Несколько дней после моей болезни он не приходил ко мне в комнату вечерами, у меня даже затеплилась слабая надежда, что я ему надоела. На таком условии я была готова примириться с его присутствием. Но радужным планам не суждено было сбыться, увы. Высчитав какой-то только ему ведомый срок, он решил, что я достаточно оправилась, и возобновил притязания, даже с еще большим жаром. Я оставалась холодна и безразлична. Однако со временем начала реагировать на его ласки острее, чем была неприятно удивлена, зато Саша ликовал. Да, к сожалению, секс с ним стал опять приносить мне удовольствие, но прежнего вулкана страстей не было. Меня это радовало. Слишком уж удручала полная бесконтрольность тела, животные проявления натуры. В глазах Саши я видела твердую решимость раздуть огонь поярче и старалась по мере сил перевести наши отношения в другую плоскость. Я старалась разговорить Сашу, это было нелегко, но я упорно спрашивала его о работе, о сослуживцах, о жизни в Ульяновске, о матери. Он был очень скрытен, чуть ли не каждое слово из него приходилось вытаскивать будто клещами, и все-таки кое-что я узнала. Это были грустные открытия, меня удручало его отношение к людям: он их не любил, ни о ком не говорил ничего хорошего, только выпячивал недостатки окружающих, причем достаточно зло. Я долго не решалась заговорить о матери, полагая, что тема для него весьма болезненна, вдруг он вспылит? Но как-то он заговорил об этом сам, хотя результат меня не порадовал. Рассказывая о семье, он без малейшего стеснения выплескивал целые ушаты грязи и ненависти — ни слова любви или нежности. Я пробовала объяснить, сколько мать для него сделала, как трудно ей было одной и как хорошо, что она счастлива хотя бы сейчас. Но он просто не слышал меня, не способен услышать: ведь я обращалась к его сердцу, а к нему было не пробиться через целые бастионы обид, нелепых претензий, болезненного эгоизма. Я поняла — бесполезно призывать его порадоваться за Зину, потому как именно счастья-то он и не прощает матери. Счастья без него, помимо него, с кем-то другим. Уж не потому ли он в меня так вцепился? Мне расхотелось задавать ему вопросы, уж на больно неприятные выводы наводили ответы.