— Простите! — сказала я в трубку. — Я позвоню вам позже.

Я говорила сдавленно, каким-то чужим, ненатуральным голосом, но это уже была вполне человеческая речь. На том конце провода пробормотали что-то сочувственное и отключились. Я стала ходить по комнате и коридору. Странно, но никакого горя я не испытывала, только чувство неловкости, стесненности и надоедливое мельтешение одних и тех же фраз в голове. Я все убыстряла и убыстряла шаги, кружила по квартире, как спятивший автомат, словно собиралась убежать от самой себя, от того ужасного, что на меня свалилось. В голове жужжало одно и то же: «Вот так вот, взял и умер! Умер! Умер! Вот так вот!» И мое кружение по квартире, и жужжание слов были безостановочны. Мое подсознание забило тревогу, надо остановиться, так нельзя! Я кружила все быстрее и быстрее, я уже не могла остановиться. Интересно, что будет, если я не остановлюсь? Кажется, я сойду с ума, а может быть, уже сошла? И я хихикнула. Но тут где-то позади зазвучали хрустальные колокольчики, я, продолжая двигаться, непроизвольно оглянулась и тут же с разгона ударилась о косяк двери. Удар был таким, что я разбила себе голову и сползла на пол. Кровь из раны чуть выше виска поползла тонкой струйкой по лицу и шее. Я испытала облегчение, пусть удар, пусть боль и кровь, но это спасение от безумия. Володя обещал оберегать меня и после своего ухода, и он держит свое обещание. Его любовь продолжает звучать невидимыми хрустальными колокольчиками. Мне стало болезненно стыдно за свою слабость, за свое поведение. Из памяти пробивались какие-то воспоминания, связанные, как это ни странно и удивительно, с Павлом, но сейчас это было не важно. Я наконец преодолела полное нежелание двигаться, встала, пошатываясь, пошла в ванную, промыла и обработала перекисью рану на голове. И только после этого я нашла в сумке карточку с телефоном, как хорошо, что она не потерялась! Набрала номер домашнего телефона Натальи Николаевны, отчего-то я была уверена в том, что звонила она из дому.

— Наталья Николаевна? Это Евгения Михайловна. Простите, я, наверное, напугала вас, но теперь я готова вас выслушать.

Она, чуть-чуть, самую малость поколебавшись, предложила мне приехать к ней, поскольку такой разговор совершенно неуместен по телефону. Но при этом опасалась, смогу ли я доехать до нее в таком состоянии, или, может, лучше ей приехать ко мне. Но я заверила ее, что справлюсь, она продиктовала мне адрес и объяснила, как лучше и быстрее доехать. Я быстро переоделась и хотела уже выходить, но лицо Володи вдруг так ясно встало передо мной, и я осознала, что невозможно ехать в таком виде к людям, которых он знал и любил. Траур по другим людям, в других обстоятельствах, наверное, вполне совместим с унылой одеждой и постным лицом, но не по Володе. Он слишком любил жизнь, радовался ей и ценил ее красоту. Я вернулась от порога, переоделась еще раз, выбрала неяркий, строгий, но нарядный костюм, нанесла неброский макияж, и по тому, как я себя почувствовала, поняла, что поступаю правильно.

Я позвонила в дверь, и она почти мгновенно открылась, словно кто-то ждал меня. Так, почти всегда, мне открывал Володя, прежде чем я успевала позвонить. Теперь уже не откроет!

Молодой человек лет двадцати предложил мне раздеться, принял мою одежду и указал, куда надо пройти. Квартира была большая, просто огромная, а я еще свою считала большой!

В комнате у большого окна спиной ко мне стояла женщина в длинном бархатном темно-лиловом платье. Она тут же обернулась, и с минуту мы молча рассматривали друг друга. Лицо женщины было не просто красивым и поражало даже не классической правильностью черт, а редким благородством. Мне показалось, что она старше меня лет на пять, но в ее черных блестящих волосах еще не было видно ни одного седого волоска. Высокие скулы, удлиненный овал лица, губы словно резцом выточены, интересно, нет ли в ней грузинской крови? Я замечала, что грузинки иногда выглядят величественно, царственно. Молча, одним жестом она предложила мне сесть. Чувствовалось, что хотя она сдержанна и хорошо владеет собой, но сильно взволнована. Я села на маленький диванчик, она опустилась в кресло. На журнальном столике стоял хрустальный графин, наполненный темно-красным вином, и две фарфоровые тарелочки с нарезанным сыром и бисквитами. Хозяйка разлила вино, подала мне небольшую рюмку, я взяла ее и, помедлив несколько секунд, выпила, она сделала то же самое. Мы молчали, словно не могли решить, кому первому надлежит в этих обстоятельствах говорить. Наконец Наталья Николаевна первой нарушила тишину, уже становившуюся неприличной:

— Володю похоронили вчера. Очень просто: без музыки, речей и венков, так, как он хотел. Народу было мало, только очень близкие друзья.

Голос у нее был довольно низкий, говорила она медленно, но спокойно.

— Мне безумно, бесконечно жаль, что по не зависящим от меня обстоятельствам я не смогла пойти. Я… я предчувствовала, я все время звонила ему, но никого не застала, вам я ведь тоже звонила. А когда я уже освободилась, было поздно. Не надо было мне уезжать, но Володя так уговаривал, сказал, что хорошо себя чувствует, а я, дурочка, поверила. Никогда себе этого не прощу!

— Не корите себя, не надо. Уговорам Володи трудно было противостоять. Он хотел умереть в одиночестве, я это точно знаю, он сам мне говорил, а уж тем более вам он никогда бы не позволил присутствовать при этом — он так вас любил!

Последнюю фразу она произнесла со сдержанной силой, что дало мне возможность слегка заглянуть за занавес непроницаемости и отчужденности, за которым она пребывала, что, впрочем, было уместно в данных трагических обстоятельствах. Немного поколебавшись, я все же спросила ее:

— Вы ведь любили его?

Она подняла голову, пристально посмотрела на меня, но ответила сразу, без колебаний:

— Да, любила. Очень любила и давно.

— Наверно, Володя ничего не знал об этом, иначе он непременно выбрал бы вас.

Наталья Николаевна едва заметно улыбнулась:

— Знаете, однажды он сказал мне: если в любви можно было бы выбирать, то я выбрал бы тебя. Так что, как видите, он знал. Мы были только друзья с ним, давние, близкие, но только друзья.

Наконец я решилась спросить то, что меня больше всего мучило:

— Наталья Николаевна, а когда именно умер Володя? Мне очень важно знать день и час.

— Одиннадцатого он позвонил моему мужу, Андрею, они очень близкие друзья. Сказал, что времени ему осталось очень мало, но от немедленного приезда Андрея отказался, сказал, что позвонит ему за несколько часов до конца и предупредит. Как уж он мог так точно рассчитать, я не знаю, но только позвонил он двенадцатого днем. Попросил Андрея приехать к нему на ночь, часов в одиннадцать вечера. Муж на всякий случай поехал чуть раньше, без четверти десять он уже звонил ему в дверь, никто не открыл, но свет в окнах горел. Входная дверь была не заперта, только прикрыта, поэтому Андрей смог войти. Володя, уже мертвый, лежал на полу, но был теплый, судя по всему, умер всего несколько минут назад. В руке он сжимал разбитый телефон, видимо, с кем-то разговаривал в момент смерти или же набирал номер и, падая, разбил его о край стола. На лице его застыла улыбка, не знаю, способно ли это утешить вас, но в последнее мгновение своей жизни он был счастлив.

— Наталья Николаевна, внимательно выслушайте меня. Я позвонила Володе двенадцатого ровно в девять тридцать вечера, я посмотрела на часы, так что за точность ручаюсь. Трубку он снял, но почему-то молчал, видимо, уже не мог говорить, и тогда я выкрикнула его имя, в трубке услышала отчетливый вздох, через секунду какой-то стук и сразу же короткие гудки. Перезвонила тут же, но трубку уже никто не брал, я думаю, что он все же успел услышать мой голос.

Моя собеседница вздохнула коротко и глубоко, переводя дыхание. Она помолчала, обдумывая услышанное, потом подняла на меня заблестевшие глаза и сказала:

— Скорее всего, вы правы, и последний его вздох вы смогли услышать, он был адресован вам!