Суровый пейзаж Восточного Памира несет на себе печать ледникового периода. Громадные корытообразные долины «троги», ложа бывших ледников, с плоским дном и почти отвесными склонами прорезают здесь Памирское плоскогорье в разных направлениях. Крутые края этих долин гладко отполированы льдом древних глетчеров.

В юго-западной части Памира горные потоки изгрызли этот ледниковый ландшафт, изрезали широкие ледниковые долины, пропилили в них глубокие каньоны, в которых реки бушуют перекатами и водоворотами.

Северо-западный Памир, район хребта Академии наук и пика Коммунизма, и сейчас еще представляет собой область огромного оледенения.

Памир исключительно интересен для геолога. В этом «показательном» горном узле он может найти разрешение самых общих теоретических проблем своей науки.

С перевала Кзыларт дорога спускается по склону горы. Долина Маркансу — «долина смерти» — раскрывается перед нами каменистой пустыней, словно высохшее русло необъятно широкой реки. Расцветкой она напоминает распластанную кожу гигантского удава.

Метет, поднимая пыль, пронзительный ветер. Если он усилится и перейдет в ураган, мелкий щебень закружится в вихревой пляске и каменные смерчи пойдут по долине узкими конусами, грозя гибелью караванам и автомобилям.

По Маркансу едем быстро — километров восемьдесят в час. Хочется скорее миновать это проклятое место. Вдали столбом крутится смерч.

«Долина смерти» остается позади. Поднимаемся на невысокий перевал. Перед нами в пустынной котловине — огромная темно-синяя чаша озера Каракуль. Снежный массив Курумды поднимает за ним свою двуглавую вершину на высоту 6500 метров. Лучи заходящего солнца бросают на нее алый отсвет.

Огромная котловина, озеро и горы поражают суровым величием.

Ощущаю его, несмотря на жестокий приступ горной болезни. С трудом залезаю в палатку и стараюсь заснуть.

На другое утро Николай Петрович едет дальше в глубь Памира на озеро Рангкуль. Я возвращаюсь в Бордобу: единственное средство от горной болезни — это спуститься ниже того места, где она тебя застигла.

К полудню добираюсь до Бордобы, раскладываю палатку и засыпаю мертвым сном.

Жизнь в Бордобе. — Отряд Григорьева. — Возвращение Горбунова. — Приезд Шиянова и Каплана.

В Бордобе я живу несколько дней, ожидая возвращения Горбунова из Мургаба. Моя палатка стоит возле лагеря одного из отрядов экспедиции.

Григорьев, прораб отряда, студент ленинградского вуза, каждое утро уезжает с одним из рабочих в очередной геологический маршрут. Он делает съемку южных склонов Заалайского хребта к востоку от Бордобы. Остальные двое рабочих остаются в лагере и занимаются хозяйственными делами: лечат лошадей, сбивших себе спины при переходе из Оша, чинят и смазывают сбрую, чистят оружие. Повар-узбек сидит на корточках у костра и задумчиво варит в казане плов.

По шоссе мимо нашего лагеря и юрт «Памирстроя» проходят караваны верблюдов. Мерно раскачиваясь, идут величественные и странно нелепые «корабли пустыни», не спеша, но быстро шагают рядом с ними караванщики в распахнутых халатах, в раскрытых на загорелой груди рубашках. Так шагают они днями, месяцами, годами, эти крепкие, жилистые люди, опаленные жгучим солнцем гор, неистовыми памирскими ветрами, колючим морозом перевалов. Так шагают они из Оша в Кабул, из Кабула в Кашгар, из Кашгара в Мургаб. Так шагают они, с раннего утра отправляясь в путь, негромко напевая монотонные песни, навеянные спокойным и мерным ритмом долгих переходов, развьючивая каждый вечер на стоянках верблюдов и ночуя на кошмах у костров. Так шагают они всю свою жизнь. Ходьба — это их дело, их ремесло. К ней они привыкают так же, как рабочий к станку, ученый к книге. Ходьба становится для них потребностью.

До глубокой старости водят они караваны; им легче шагать целый день по крутым и каменистым тропам, чем спокойно сидеть на коврах в чайхане.

Своей жизнью живет невдалеке от гор маленький поселок «Памирстроя». С утра пастух угоняет в горы стадо огромных медлительных яков, с закрученными завитушкой рогами и свисающей до земли шерстью. Яки доставляют памирстроевским рабочим молоко и мясо. Партии рабочих расходятся на ремонтные работы. Стряпухи готовят пищу. В большой юрте склад бензина. Сюда подъезжают машины пополнять запас горючего. У входа в юрту — стенгазета.

К вечеру возвращается из маршрута Григорьев, усталый и запыленный. Он располагается в палатке, раскладывает на ящике географическую карту и раскрашивает на ней разноцветными карандашами исследованный за день участок. Краски обозначают разные земные породы.

Потом мы обедаем в «салоне» — большой белой палатке. Григорьев — скромный, замкнутый, с большими серо-зелеными девичьими глазами, притушенными тенью длинных ресниц, — уже не первый раз в Средней Азии. Два года назад, работая в партии геолога Боярунуса в Туркмении, на Мангышлаке, он попал в жестокую переделку. Партия, состоявшая из семи мужчин и четырех женщин, была окружена в пустыне басмачами. Геологи окопались на небольшом холме и целый день отстреливались. Боярунус был снайпер, он сумел удержать басмачей на далеком расстоянии. К вечеру патроны были на исходе. Ночью партия незаметно прорвала кольцо осаждавших и ушла в пустыню. Басмачи их не преследовали. Геологи пробыли в пустыне без пищи и без воды пять суток. Шли ночами. Утром вырывали в песке яму и, добыв таким образом немного тени, пережидали невыносимый дневной зной. До жилых мест добрались полумертвые, близкие к помешательству, обожженные, с распухшими языками.

— Думал, что никогда больше не поеду в Среднюю Азию, — говорит Григорьев. — Обошлось...

Из Алтын-Мазара приходит караван, присланный за нами Гетье, — три верблюда и вьючная лошадь. Караван привел старший рабочий нашего отряда, узбек с таким мудреным именем, что его все называют просто Елдаш — товарищ. С ним пришли два караванщика-киргиза. Елдаш — красивый парень, похожий на турка, с большими черными глазами навыкате и пышными усами. На другой день с утра он принимает на себя обязанности повара и обнаруживает при этом незаурядный кулинарный талант.

Через несколько дней с Памира возвращается Горбунов. Благодушно улыбаясь, он вылезает из машины. Из-за пазухи торчат головы трех жалобно пищащих гусят, пойманных на озере Рангкуль. Николай Петрович с увлечением рассказывает о том, как он ловил их, гоняясь за ними на складной резиновой лодке. Это редкие у нас индийские гуси. Они предназначены для московского зоопарка.

Вместе с Горбуновым приезжает Марковский. Веселые голубые глазки блестят на его загоревшем облупившемся лице, нос пылает еще ярче, чем у Николая Петровича.

Марковский уже не первый раз в Средней Азии. Не одну тысячу километров сделал он верхом по горным перевалам и долинам Таджикистана, не один десяток ледников исходил в тяжелых башмаках альпиниста. В лагере и в седле он чувствует себя как дома, до тонкости знает весь походный распорядок, умело и с любовью вникает во все мелочи ухода и седловки лошадей.

Марковский и Горбунов ведут нескончаемые разговоры на геологические темы. Для нас, непосвященных в науку о строении земной коры, эти разговоры непонятны: полеозой, мезозой, интрузии, магма, пегматитовые жилы...

19 июля приезжает, наконец, Шиянов с радиостанцией. Широкоплечий, с почти классической фигурой атлета, с быстрыми, легкими движениями, он в несколько минут устанавливает свой «шустер», маленькую палатку для высокогорных походов, раскладывает вещи и сразу же как-то очень складно и хорошо входит в жизнь нашего лагеря.

На следующий день Николай Петрович и Шиянов на небольшом холме возле наших палаток производят испытание самописца.

Он имеет крупные недостатки. Термограф (указатель температуры) не действует, прибор не приспособлен для перевозки караваном, не разбирается на части. На большой высоте его очень трудно будет нести.

Николай Петрович сидит на земле, скрестив ноги, и разбирает детали радиостанции. Шиянов забивает в землю штыри для растяжек.