Марий, консул: 107 до Р.Х.

Сулла, консул: 88 до Р.Х.

Восстание рабов под предводительством Спартака: 73–71 до Р.Х. [1]

Помпей и Красс, консулы: 70 до Р.Х.

Цезарь переходит Рубикон: 49 до Р.Х.

Убийство Цезаря: 44 до Р.Х.

Октавиан Август: 27 до Р.Х. — 14 после Р.Х.

Тиберий: 14–37

Распятие Христа: около 30

Калигула: 37–41

Клавдий: 41–54

Нерон: 54–68 [2]

Гальба

Отон

Вителлий: 68–69

Веспасиан: 69–79

Тит: 79–81 [3]

Домициан: 81–96

Нерва: 96–98

Траян: 98–117

Адриан: 117–138

Антоний Пий: 138–161

Марк Аврелий: 161–180 [4]

и Луций Вер: 161–169

Коммод: 180–192

Пертинакс: 193

Септимий Север: 193–211

Династия Северов

Диоклетиан: 284–304

Максенций: 286–304; 306–310

Галер: 304–311

Констанций I Хлор: 305–306

Север: 306–307

Максимин II Дайя: 307–323

Константин I: 306–337[5]

Крисп Цезарь: 317–326

Константин II: 337–340

Констант I: 337–350

Констанций II: 337–361

Юлиан: 361–363

Иовиан: 363–364

476 — конец Западной Римской империи

Я пережил Нерона.

Каждый день я спрашиваю себя: почему так случилось?

Все, кто был мне близок — граждане Рима, которых я почитал, мой учитель и друг Сенека, — все они обезглавлены, отравлены, или сами оборвали нить своей жизни.

Сенека, как и многие другие, получил приказ умереть. Он вскрыл себе вены на руках и ногах. Но кровь текла слишком медленно, и его положили в горячую ванну, чтобы жар довершил дело.

Его братья и друзья тоже были приговорены.

А я постарел, прожив страшные годы, запятнанные преступлениями.

Ушел Нерон, за ним ушли и эти три шута — Гальба, Отон и Вителлий, целый год оспаривавшие друг у друга право наследовать императору. В конце концов трон достался Веспасиану и его сыну Титу, но и они тоже умерли. И сегодня, когда я пишу эти строки, нами правит второй сын Веспасиана — Домициан.

Я живу уединенно, на вилле в Капуе. Каждое утро меряю шагами аллею, что ведет от моего дома к фруктовым садам, которые тянутся до самых холмов. Затем сажусь лицом к мраморной колоннаде, окружающей виллу. И снова спрашиваю себя: почему я пережил их всех?

В иные дни я склонен обвинять во всем себя и мучаюсь от угрызений совести. Все они — те, кого уже нет, — не скрывали свои гордость и мужество, мысли, стремления, любовь и ненависть.

Я помню Эпихариду, бывшую рабыню, жену младшего брата Сенеки. Она пыталась взбунтовать против Нерона Мизенский флот. Ее разоблачили и пытали в надежде, что она выдаст сообщников. Ни один звук не слетел с ее уст, и она ускользнула от палачей, наложив на себя руки.

Я вспоминаю учеников Христа, сотни которых были истреблены Нероном после пожара в Риме. Одних бросили на растерзание хищникам, других, как дрова, свалили в костер, третьих распяли на кресте, обмазав их смолой, а потом подожгли, чтобы эти жуткие факелы освещали сады Нерона. Я слышал, как некоторые из этих несчастных пели, умирая.

Я знаю, что моя жизнь не более чем медная монета по сравнению с золотом и серебром их жизней. Осторожность была моей советчицей, молчание — правилом, трусость — щитом. Однако многих даже это не спасло.

Так почему же мне удалось выжить? Почему?

Я давно покинул Рим, но те, кого я знал, не отпускают меня.

Я бы хотел понять, кем был Гай Фуск Салинатор, мой предок, построивший эту виллу еще во времена республики, когда он ссужал деньгами Красса и был близок к Цезарю.

Я обнаружил книгу, написанную им здесь на исходе жизни. Это «История восстания рабов под предводительством Спартака». С ужасом узнал я, что после гибели Спартака Красс повелел распять шесть тысяч рабов на крестах, расставленных вдоль Аппиевой дороги — от Капуи до самого Рима. Поначалу он сохранил им жизнь, но лишь для того, чтобы позже предать лютой смерти. От восстания Спартака должно было остаться только это — память о страшной казни, чтобы Рим никогда больше не знал, что такое бунт рабов.

Однако мой предок, Гай Фуск Салинатор, в своей «Истории» вспомнил всех: Спартака и его сподвижников — Иаира, знахаря из Иудеи, греческого философа Посидиона и Аполлонию, жрицу Диониса и прорицательницу. И перед этими воспоминаниями картины жестокости Красса отступают на второй план.

В памяти всплыло последнее письмо, что написал мне Сенека:

«Знай, Серений, все, что остается после нас, — добыча смерти. Все, кроме мыслей. Начертанное на досках или папирусе оживает в каждом читателе. Познание — это вечная жизнь, подумай об этом, Серений».

Сенека научил меня смирению, и я рассказал свою жизнь без прикрас. Я вспоминал тех, кто ушел в небытие раньше меня.

Мой учитель верил в бессмертие души. Может быть, она не умирает именно потому, что людям свойственно писать историю жизни, которая и есть история души. Те, кого распинали на кресте, верили, что воскреснут, потому что были учениками Христа. И если меня хранило какое-то божество, то это был Он.

Я расскажу все, что видел, знал и пережил, — это мой долг перед Ним.

Пусть их души воскреснут. Потому что я, как и христиане, верю в бессмертие душ.

Я увидел Нерона в день его рождения.

Он лежал на львиной шкуре, до пояса прикрытый белой тканью. Лапы хищника с длинными загнутыми когтями свисали по обеим сторонам ложа, как будто разжав хватку, оставившую на теле ребенка фиолетовые отметины. Мрачная, оскаленная морда животного угрожающе нависала над головкой новорожденного.

— Всмотрись в ребенка как можно внимательней, чтобы описать мне каждую складочку его тела, — говорил Калигула. — Обнюхай его, прикоснись к нему. В нем течет моя кровь — кровь Цезаря и Августа.