Поэтому, когда они все-таки умудрились дошататься до своих, не сразу поняли, что именно у них спрашивают ребята с автоматами.

И ор взводного, узнавшего в полудохлых замурзанных недобитках своих орлов, прозвучал почти музыкой. Даже её глубокая нецензурность радовала. Наверное. Потому что сил не осталась даже на то, чтобы порадоваться, как стоял, кулем и упал на жидкое ледяное месиво раскисшей грунтовки, чувствуя только, как Тимофей тянет за руку, словно силясь поднять, и зовет…

Следующую неделю Сашка помнил намного лучше, да и как такое забудешь…

Оказывается, они сорвали какую-то особо секретную операцию по зачистке боевиков в том ауле, за что звиздюлей огребли все, в том числе и он, хоть и валялся на больничной койке. Прооравшись, начальство все-таки намекнуло, что понимает, почему ребята поперлись одни, но вот незадача – если бы все закончилось тихо и мирно, прикрыли бы, а тут получается, что ушли Сашка с Максом в самоволку, а это уже статья.

Одним их тех, кто остался лежать под кустом, оказался сын старейшины аула. Из-за этого их саперы загреблись разминировать дорогу и снимать растяжки. А дежурства по ночам и вовсе стали настолько веселыми, что просто писец.

Как ни странно, ребята не особо возникали, хотя четко знали, благодаря кому такие милости природы. И Сашка подозревал, что это из-за Тимофея.

Нет, пацан ни с кем не подружился, разве что такой же, как и он сам, старый рыжий кот с обмороженными кончиками ушей, которому доставались объедки с кухни, разрешал мальчишке гладить себя по спине. Котяра прибился ещё осенью, настолько драный и голодный, что ни у кого не хватило совести его прогнать. И даже сейчас, через полгода, не давался никому в руки. Он и на Тимофея-то посматривал с извечной подозрительностью, но не отпрыгивал, когда пацан медленно тянулся, чтобы почесать грязноватый мех на кошачьем загривке. Иногда даже подставлял лобастую голову, немного щекоча руки колкими обломками усов.

Поначалу Тимофей приходил к Чернышову один, стараясь затеряться где-нибудь в темном углу, чтобы его никто не заметил. Через несколько дней они заявились уже с котом, что никого не напрягло – ну, ходят два покалеченных вместе, и пусть ходят.

Естественно, мальчишку никто не трогал, только убедились, что он не врет. Но и отправить из лагеря не могли: погодные условия ухудшились, дороги окончательно развезло, а на «вертушке» слишком опасно – в паре десятков километров буквально накануне одну уже сбили. Понятно, что дело почти повседневное, но рисковать техникой отцам-командирам не хотелось.

Чернышова с Максимом развели по разным помещениям, наверное, чтобы никуда ещё на пару не вляпались, поэтому Сашка, когда более-менее пришел в себя, начал дохнуть от тоски. Глаза болели от света и мелькания, так что ни о каком телеке и чтении и речь не шла. А поломанные ребра и сотрясенные мозги временно поставили крест на любом активном движении. Да что там говорить, если он и сортир-то шел по стенке, мучаясь головной болью и временами накатывающей тошнотой.

Поэтому, когда пацан пришел первый раз, не то, чтобы обрадовался, но и не расстроился – какая-никакая, а компания. Правда, Тимофей был молчаливым, разве что внимательно осматривался, как будто зрительно все ощупывал, запоминал… И мгновенно отводил глаза, стоило только встретиться с кем-нибудь взглядами. Сашку это тоже устраивало, для того, чтобы вести беседы было слишком хреново, а тут все же живая душа рядом.

Но тоже иногда поглядывал на мальчишку, когда тот был слишком чем-то увлечен, чтобы это заметить.

Первое, на что Чернышов обратил внимание, была чистая повязка на руке. Вместо стоявших колом тряпок теперь кисть опоясывал плотный слой бинта. Хотя заметить это было непросто – Тимофей постоянно пытался спрятать руку за спину или в карман куртки, которая была ему велика на несколько размеров. Так оно и понятно, тут на детей камуфляж никто не запасал…

Сашка ни о чем пацана не расспрашивал – самому бы понять, что теперь делать. Не то пугают, не то действительно под статью подведут, и тогда - здравствуй, штрафбат, в котором тут долго не живут. Наверное, именно поэтому однажды, когда Чернышов делал вид, что дремлет, иногда морщась от боли во всем теле, Тимофей заговорил. Тихо и немного невнятно, да и рассказывал, наверное, больше для себя, чем для Сашки. Про то, как однажды, когда он катался на скейте, подошли три парня и запихнули его в машину. Как потом несколько дней держали в сыром и темном месте, правда, не били, но Тим и сам старался сдерживаться и не дергать никого по пустякам. Потому отец когда-то научил, что делать в таких ситуациях. И первое правило было «не провоцировать».

Как потом что-то пошло не так, это мальчик понял из разговора похитителей. И очнулся он в следующий раз уже в совсем другом месте, в каком-то затхлом сарае.

Здесь он замолчал, стараясь будто невзначай спрятать искалеченную руку.

Да и вообще в тот день Тимофей больше не говорил, разве что свернулся в углу на продавленном стуле и сидел, сгорбив спину. Сашка его не торопил и не прогонял. Хочется пацану, пусть сидит. Конечно, в психологи он никому не нанимался, но мальчишку было откровенно жалко. Вот только вслух Чернышов это никогда не говорил. И не пытался развеселить, растормошить, ну её, такую затею, самому хреново так, что выть охота. Видимо, именно поэтому Тим к нему и жался. Всегда приятно знать, что есть кто-то, кому хуже, чем тебе самому.

За две недели, после которых Сашке врач разрешил вставать, да и вообще намекнул, что харэ тут дурью маяться, когда твои собратья по оружию мировое зло побарывают, Тимофей успел рассказать о многом.

О зиме, полной лютого промозглого холода, когда ему кидали старую рваную одежду, чтобы мальчишка не замерз насмерть. О том, как он ночевал в хлеву рядом с овцами, и что они теплые и, как оказалось, совсем не противные.

О той, старухе, помогшей им бежать. Она каждое утро вставала на рассвете, чтобы испечь хлеб. В обязанности Тимофея входило помогать ей – чистить печь, носить воду… Она же тайком совала ему ещё теплые лепешки и давала немного молока.

О местных детях, кричавших ему в спину оскорбления. Это он разобрал не сразу, а когда начал понимать по-чеченски. Конечно, специально никто его не учил, но на русском тут почти не говорили, а запоминал он быстро.

О многом.

И иногда Сашке хотелось заткнуть уши и ничего из этого не слышать. Потому что даже не в словах, а в голосе пацана была застарелая обреченность. Не было в нем счастья, что его спасли, предвкушения встречи с родителями. Да, он говорил и о них, но как-то уже по привычке, как будто повторял про себя зазубренный урок. Папа придет и обязательно заберет.

Поэтому, когда однажды Тимофей, как всегда, почти незаметно просочился ближе к Сашке, тот на него особо и внимания не обратил, уже настолько привык к постоянному присутствию пацана. Но когда он, откашлявшись, заговорил, сразу насторожился. Потому что мальчишка явно был напуган.

- Там это… - Тим ещё раз старательно прочистил горло перед тем, как продолжить. – Говорят, что мой отец приехал.

Сашка резко повернулся, о чем тут же пожалел – от таких поворотов его ещё вело, а во рту появлялся противный кисловатый привкус.

Пацан стоял совсем рядом и даже не сразу глаза отвел. Старался казаться независимым и равнодушным, но по тому, как постоянно хмурился и дергал поджатыми губами, понятно, насколько он нервничает.

- А чего не идешь встречать?

Тим пожал плечами, ещё сильнее нахмурившись. И как-то почти против воли посмотрел на свою руку.

Да уж, ещё чего не хватало – теперь ему при нём нянькой, что ли работать? Но вместо того, чтобы хмыкнуть и предложить перестать маяться дурью, Чернышов только устало выдохнул и кивнул в сторону ворот.

- Ну, пойдем, что ли, с батяней познакомишь.

И сразу заметил, с каким облегчением выдохнул мальчишка, даже скривился в чем-то, похожем на улыбку, пусть и не до конца оформившуюся. Но тут же словно одернул себя, с видимым равнодушием пожав плечами, и поплелся в указанном направлении. Хотя, пока дошли, несколько раз оглядывался, идет ли за ним Сашка.