Глава XII

ВОЗВРАЩЕНИЕ

толяр Паоло Буффа, голодный и злой, что в последнее время бывало с ним нередко, медленно брел по людной рыночной площади. Несмотря на базарный день, ему не удалось купить ни соли, ни хлеба. Угрюмо глядя себе под ноги, он с тоской думал о том, как ни с чем вернется домой, к детям.

Вокруг потревоженным роем гудел народ. Слышались возгласы негодования, крепкая брань.

— Чтоб им сдохнуть, этим сенаторам! Вывезли все зерно из Рима!

— Так жить невозможно! Любое терпение лопнет.

— Теперь опять увеличат цену на хлеб, как недавно на соль!

— Будь прокляты, грабители! Нет на них управы.

— Дождутся, возьмемся за топоры!

Среди общего шума и гвалта до Паоло вдруг донеслись слова, заставившие его поднять голову. Неподалеку отчетливо произнесли имя Колы ди Риенцо. Буффа остановился и окинул взглядом площадь. Впереди, в гончарных рядах, он увидел большую толпу. Горожане плотно обступили перевернутую вверх дном бочку, на которую взобрался длинный рыжий юнец из школяров. Он держал перед собой развернутый свиток и громко читал.

— «Тот, кто некогда был нашим трибуном, находится в заключении, как будто бы он был вором или предателем своей родины, — услышал столяр. — Ожидая смерти, он томится в оковах, и то, в чем не отказывали до сих пор ни одному богохульнику — право защиты, — отнято у него перед земными судьями, господами „справедливости“».

— О чем читает? Что за бумага? — проталкиваясь поближе, спросил Паоло.

— Тише ты! — зашикали на него. — Это письмо Петрарки к римскому народу.

— «Знайте же, почтенные мужи! — продолжал юноша. — Нашего согражданина упрекают не за то, что он пренебрегал свободой, а за то, что он ее защищал, не за то, что он покинул Капитолий, а за то, что он его занимал! Величайшее его преступление, за которое его хотят лишить жизни, — это утверждение, что Римская империя должна находиться в Риме и во власти римлян!»

Паоло Буффа, забыв собственные беды, жадно слушал послание поэта. В его памяти ожило прошлое: заполненная горожанами Капитолийская площадь, народное собрание, волнующие речи Колы. Когда же это было? Неужели миновало всего пять лет? Теперь то время казалось далеким сном. Ведь именно тогда он впервые узнал, что такое родина, понял, зачем стоит жить, чего добиваться. И все лучшее, отпущенное ему судьбой, было связано с именем трибуна.

Столяр с трудом отогнал нахлынувшие воспоминания, стараясь не пропустить того, о чем говорилось в письме Петрарки, — «…Умоляю вас не покидать Риенцо и требовать его возвращения, — звонко звучал юный голос. — Если он сделал ошибку, то совершил ее в Риме и только Риму принадлежит право судить его. Если же трибун заслуживает не пытки, а хвалы и награды, то где надлежит ему получить их, как не там, где он совершал свои достойные деяния…

Спасите этого человека! Спасите того, кто подвергся тысяче опасностей и внушил к себе смертельную ненависть ради вашего спасения.

Вспомните, в каком состоянии вы находились до него и как сразу мудростью и энергией одного человека не только Рим, но и вся Италия оживились новыми надеждами; как внезапно возвеличилось имя итальянца, как обновилась римская слава, как испугались и огорчились наши враги и как обрадовались наши друзья; какие ожидания воскресли в сердцах народов; как изменился ход вещей, как преобразилась земля, как неожиданна и чудесна была революция».

Паоло Буффа затаив дыхание слушал чтеца. Вокруг была тишина. Лишь с дальних концов площади по-прежнему доносился глухой базарный шум.

— «В течение семи месяцев Кола ди Риенцо держал бразды республиканского правления, и если бы ему удалось кончить так же, как он начал, то это было бы дело скорей божественное, чем человеческое, — отчетливо выговаривая слова, читал школяр. — Такому человеку, принесшему себя в жертву ради вашей славы, а не ради своей гордости, вы, не колеблясь, должны прийти на помощь… Осмельтесь же на что-нибудь, заклинаю вас памятью истории Рима, останками великих предков, милосердием господа, завещавшего любить ближних и помогать несчастным! Страх недостоин римлян!

Сделайте все для спасения того, о ком я говорю! Будьте единодушны, пусть мир узнает, что у римского народа одна воля и один голос… Требуйте узника или по крайней мере справедливости и освободите Риенцо от недостойной его тюрьмы!»

Едва послание Петрарки было дочитано, рыночная площадь забурлила и огласилась сотнями криков.

— Свободу Коле ди Риенцо! Долой сенаторов! Да здравствует трибунат!

Столяр Паоло Буффа вдруг поднял руку и громко воскликнул:

— Идем к Капитолию! Потребуем народного собрания!

Его дружно поддержали:

— На Капитолий! Все на Капитолий!

Толпа, вооружаясь валявшимися под ногами камнями, с яростными возгласами устремилась к Капитолийскому дворцу.

— Как только кончится прием испанского посла, я позову вашу милость. — Папский камерарий слегка поклонился и бесшумно исчез за дверью.

Кола ди Риенцо остался один в малом гостевом зале Авиньонского дворца. Прихрамывая, он подошел к высокому венецианскому зеркалу, вделанному в стену, и взглянул на свое отражение. В новом, отлично сшитом камзоле и дутых штанах из дорогого сукна, в кожаных узконосых сапогах, какие носили рыцари, он выглядел не так уж плохо.

Конечно, трехлетнее заключение оставило следы. На лице появились морщины, борода стала почти седой, а ведь ему всего 38 лет. Последние месяцы он провел в постоянном ожидании казни в одиночной полутемной камере, под одной из башен папской резиденции.

Но, слава богу, теперь все позади. Бороду можно подкрасить или сбрить, а чрезмерная худоба и бледность начали понемногу проходить благодаря хорошему питанию и ежедневным прогулкам по дворцовому парку. Только вот с правой ногой беда. То место, где была надета колодка с тяжелой цепью, которой он был прикован к стене, очень болело. Хотя придворный врач и дал целебные мази, вряд ли он перестанет хромать прежде, чем доберется до Италии.

При мысли о предстоящем возвращении на родину сердце Колы забилось сильнее. Неужели он опять увидит Рим? Наконец-то божественное провидение вспомнило о нем. Чудесное избавление пришло в тот миг, когда, казалось, не было никакой надежды. Правда, небесная милость была возвещена устами человека, мало походившего на ангела. Это был всего-навсего старый тюремный надзиратель, обычно угрюмый и молчаливый. Однажды он явился в камеру и, сам заговорив вдруг с узником, сообщил о смерти Климента VI.

Дальше события разворачивались быстро. Недели через полторы пришло известие об избрании конклавом нового папы. Им стал француз Этьен Обер, получивший имя Иннокентий VI. Новый первосвященник вскоре потребовал к себе дело узника. Рассмотрев его, он объявил, что в поступках и речах бывшего трибуна не было ничего, противоречащего христианской религии, и потому нужно отменить приговор; тем более что римское население настойчиво выражало желание видеть его свободным.

Кола ди Риенцо улыбнулся. Кажется, маг-сарацин, предсказав возвращение в Рим, не ошибся. Один папа велел его казнить, другой миловал и, вероятно, пошлет в Италию. Слухи о волнениях в Вечном городе проникали даже сюда, за толстые стены Авиньонского дворца. Размышления Колы были прерваны появлением камерария. Тот молча проводил его в рабочий кабинет папы. Иннокентий VI, болезненного вида человек, в очках, с усталым лицом, изборожденным старческими морщинами, поднялся из-за стола и отослал камерария. Подойдя к гостю, опустившемуся перед ним на колени, он положил ему руку на плечо и сказал: