Гейнс не слишком обрадовался, увидя их, но через некоторое время он улыбнулся, спотыкаясь подошел к ним и предложил выпить. Чарли не хотел пить с Гейнсом.

— Нет, спасибо, Джо, — сказал он. — Я уже и так накачался.

Но Браент, помня о том, что Гейнс дал лошадей и что они спасли мост, пошел с ним к стойке и за кружкой пива пожелал жениху и невесте здоровья, богатства, долгой жизни и счастья. Потом они с Гейнсом вернулись в столовую, и Браент потанцевал с Молли.

Она еще никогда не казалась такой хорошенькой в своем белом муслиновом платье, хотя ее толстые розовые щечки порой бледнели, а голубые глаза глядели почти испуганно. И, несмотря на смех и веселую музыку аккордеона, в воздухе висела грусть. Люди танцевали, словно стесняясь, что они веселятся по такому случаю; но к востоку от Уонги трудно отказаться от любого приглашения. Сама Молли смеялась и, казалось, была в хорошем настроении. И именно потому, что никто особенно не радовался свадьбе, она старалась изо всех сил показать, что все очень хорошо.

— Это больше похоже на поминки, чем на свадьбу, — сказал кто-то.

В то время, как Браент танцевал с Молли, ее мать прокралась к Чарли Лонэгену.

— И подумать только, — прошептала старуха с рыданием, — она никогда бы не сделала этого, если бы не Браент и не его мост. О, она хорошая девушка, Молли! Она не хотела, чтобы ее отца-старика и мать выгнали из дому, как это грозился сделать Гейнс… Он давно за ней гонялся… И дом, в котором мы живем, его. Но этот, — она кивнула в сторону инженера, проходившего под руку с Молли, — этот был последней каплей… Он и его мост…

Чарли с нетерпением мрачно взглянул на нее. Он слышал, что Молли Макарти говорила что-то в этом роде.

— Я была в кухне в тот день, — продолжала мать. — Браент как раз рассказывал нам, как он расстроен тем, что мост, наверно, обрушится, когда вошел Гейнс. Он страшно ревновал Молли к мистеру Браенту еще с тех пор, как ребята начали прохаживаться на их счет после танцев у бабушки Ален. Гейнс выставил инженера из кухни, а потом вернулся и напустился на Молли за то, что она любезничала с Браентом. Джо сказал, что даст инженеру лошадей на следующее утро, чтобы избавиться от него… Все равно, когда доберется до Сьены, уже поздно будет спасать его проклятый мост. «Если вы сейчас дадите ему лошадей, он успеет вовремя?» — спросила Молли. «Может поспеть», — ответил Джо. Тогда Молли встает и говорит: «Если вы дадите ему лошадей сейчас же, я выйду за вас замуж в день открытия моста…» Теперь вот мост открыт, и она вышла замуж за Гейнса.

Чарли Лонэген и инженер покинули Уонгу на следующее утро, чуть забрезжил рассвет. Когда прошло уже полдня и они отъехали за много миль по лесной дороге, Браент ворчливо заговорил:

— Нечего сказать, хорошие вы тут люди! Позволить, чтобы такая хорошенькая девушка, такая славная вышла замуж за это грязное животное, старого Гейнса!

Чарли посмотрел на него, прищурившись, в глазах его мелькнула легкая улыбка. Потом он перевел взгляд на дорогу.

— Мы-то? — сухо заметил он. — Мы были слишком заняты мостом. О Молли думать было некогда.

— Мостом? — Мысли Браента вернулись к его детищу. Он вспомнил мост таким, каким видел его последний раз, — белое сооружение на фоне зеленых деревьев, возвышающихся над сверкающей рекой, окаймленной по берегам плакучей акацией в желтом цвету, которая отражалась в темной воде.

— Хорош мостик! — пробормотал он. — Ты даже не представляешь, Чарли, как я рад, что он не стоил никому жизни!

Старый Тим Рейли содержит конюшню для почтовых лошадей на дороге между Сиенной и рекой Киа.

Небо было тускло-матовое, а трава, покрытая инеем, сверкала в лучах восходящего солнца, когда я оставила ветхое деревянное здание гостиницы на высоком берегу Сиенны и в почтовой карете южного берегового маршрута двинулась в путь по направлению к реке Киа.

От реки и с равнин, где еще высились длинные стебли засохшей и увядшей кукурузы, поднимался туман. Лошади тронули рывком и, натягивая вожжи, побежали по дороге, которая вела на шоссе. Дилижанс, громоздкое сооружение, скрипел и раскачивался на высоких колесах.

В это утро я была единственным пассажиром Джека Мак-Алистера; ехали мы молча, погруженные в свои думы. Меня охватило какое-то смутное чувство тоски. Все утро напролет лил дождь, и, когда мы приблизились к прибрежной горной гряде, лошадям трудно стало одолевать дорогу, их копыта то и дело скользили на мокрой каменистой земле. Мглистая изморось, медленно спускавшаяся на землю, окутывала призрачным покровом окружавший дорогу большой лес. Но к полудню, когда мы подъезжали к окруженному забором загону, туман уже рассеялся. Солнечные лучи заиграли на мокрых деревьях, золотя зеленеющие макушки; с листьев падали, поблескивая на солнце, дождевые капли. Из глубины загона, откуда-то из-за конюшен, стая серых сорок полетела к засохшим эвкалиптам, оглашая воздух унылой трескотней.

— Вам доводилось когда-нибудь видеть счастливого человека? — спросил Мак-Алистер.

— Нет, — ответила я.

— Так сейчас увидите, — сказал он и кнутом показал куда-то на покрытые волокнистой корой молодые деревца, росшие за оградой на склоне холма.

Тим Рейли стоял у ограды, держа на поводу подставку — пару свежих лошадей: молодого гнедого коня со спутанной гривой и кобылу каштановой масти. Две снятые перекладины ограды лежали на земле. Карета остановилась. Лошади, которых держал Тим, били копытами и храпели, из ноздрей у них шел теплый пар.

— Здорово, Тим, — сказал Мак-Алистер.

— Здорово, Мак, — произнес в ответ Тим.

Тим посмотрел на меня. Это был крепкий на вид старик в поношенных рабочих молескиновых брюках, в грязной серой рубахе из бумажной ткани, из-под которой виднелась еще фланелевая фуфайка, пожелтевшая от времени. На ногах его были тяжелые грубой кожи сапоги. Мак-Алистер представил меня Тиму. В зарослях никогда не забывают об этой церемонии. Тиму Рэйли восемьдесят семь лет; он среднего роста, что называется, крепко скроен; правда, плечи его согнулись под бременем лет и походка стала стариковской. Мышцы потеряли свою былую красоту и упругость. Но быстрые жесты его до сих пор сохранили какое-то особое изящество. Лет в сорок или пятьдесят он, вероятно, оброс жирком, но теперь тело его было жилистым и сухим, кожа на лице сморщилась и напоминала смятую бумагу. На широком скуластом лице все еще играл румянец; на лбу и под носом виднелись стариковские темные пятна. Из-под шляпы курчавились седые волосы, лицо обросло вьющейся седой бородой, глаза — серо-голубые, с маленькими черными зрачками — насмешливо щурились. Вначале мне показалось, что у него совсем нет зубов, но когда он улыбнулся, на нижней челюсти обнаружились два желтых корешка. Его приветливая улыбка сразу покоряла ваше сердце.

Я смотрела, как он помогает Джеку Мак-Алистеру перепрягать лошадей. Живой и нервный, как лошади, которых он привел, Тим, однако, в обращении с ними проявлял спокойствие и сноровку, присущие человеку, который всю жизнь провел на конном дворе. Пуская в ход весь свой опыт, то лаской, то силой обуздывая лошадей, он подводил их к карете, из которой Мак-Алистер уже выпряг своих и пустил пастись на луг.

Пока Мак запрягал, Тим рассказывал, каких мук он натерпелся от лошадей в это утро: кобыла разломала перекладины в конюшне и добралась до овса в сарае, но он застиг ее за трапезой, прогнал прочь, а сам принялся чинить перекладины, заколотил их гвоздями и скрепил железными обручами.

Привязав постромки, Мак-Алистер взобрался на сиденье. Но ему захотелось поглядеть, какой ущерб причинила кобыла, и заодно поставить в сарай несколько мешков с кукурузой, которые мы прихватили для погонщиков свиней. Мы пролезли между перекладинами и пошли через загон к конюшне.

Избушка Тима, сделанная из древесной коры, была темной и непривлекательной на вид. Она стояла в тени нескольких акаций на этой же стороне холма, чуть повыше; окно и дверь были обращены в сторону поросших лесом гор, отливавших на расстоянии багровым и голубым. Омертвевшие деревья на вершине холма протягивали костлявые, побелевшие от непогоды и кое-где обгоревшие руки к небу и к раскинувшимся вокруг лесным массивам.