— По-вашему, это животные?

— Муравьи и бобры тоже неплохо соображают в инженерном деле. «Вернее, соображали. Интересно, что сейчас поделывают бобры?» Материальные памятники не так уж и значимы. Они создаются только благодаря социальной первооснове — знаниям, традициям, поиску. Это следствия, но никак не причины… Мы же совершенно лишились этой основы. И не то чтобы мы вдруг стали забывчивыми, нет. Просто старое основание уже не устраивает нас. Выживание и комфорт — ни о чем ином мы прежде не задумывались. Возьмем, к примеру, вашу жизнь. Как вы ее оцениваете теперь? Гордитесь ли вы и поныне своими былыми достижениями и успехами? Это же просто сплошная нелепица! Вы испытываете удовольствие, читая классические романы? Вас интересует искусство? Цивилизация прошлого, с ее наукой, искусством, верованиями и взглядами, стала столь неорганичной нам, что мы отказались от принадлежности к ней. Мы более не цивилизованы. У нас нет ни целей, ни стремлений, ни потребности в творческом самовыражении — у нас нет ничего!

— Я бы этого не сказал, — хмыкнул Мандельбаум. — У меня дел столько, что на много лет вперед хватит. Сейчас мы должны решить ряд глобальных проблем: экономика, политика, медицина, контроль за приростом народонаселения, охрана среды… Решить все это крайне непросто — с этим, я думаю, вы спорить не станете.

— И что же потом? — стоял на своем Россман. — Что мы будем делать, когда все названные проблемы будут решены? Что будут делать наши потомки? Чем они будут жить?

— Найдут чем.

— Не знаю… Создание нового миропорядка — задача грандиозная, но вполне выполнимая. Это вопрос времени. Но что последует за этим? Человек вступит в застойную эпоху, которая продлится вечность? Разве это жизнь?

— Наука…

— Да. Кому-кому, а ученым будет чем занять себя. Но большая часть физиков, из числа тех, с которыми мне доводилось общаться, уверена в том, что сфера науки достаточно ограничена. Они исходят из того, что множество поддающихся расшифровке естественных законов и феноменов должно быть конечным; их совокупность составляет некую единую теорию, к обретению которой мы уже близки. Это положение, конечно же, спорно, но считать его лишенным смысла нельзя. Помимо прочего, я очень сомневаюсь в том, что в скором будущем все люди займутся наукой.

Мандельбаум смотрел на темное небо. «Какая тихая сегодня ночь…» Ему вдруг живо представились Сара и их дети.

— Хорошо. Тогда что вы скажете об искусстве? Нам предстоит создать новую живопись, скульптуру, музыку, литературу, архитектуру, какие-то новые, неведомые нам прежде формы искусства.

— Все это при условии построения нами здорового общества. (Искусство, как показывает история, всегда имело тенденцию к вырождению или же к имитации прошлого. Его должно что-то питать — само по себе оно существовать не может. И, опять-таки, мой друг, вряд ли все люди станут художниками…)

— Нет? (А если каждый человек будет разом и художником, и ученым, и философом, и…)

— Как и прежде, нужны будут лидеры, стимулы и символы. (Если меня спросят, чего нам больше всего сейчас не хватает, я уверенно отвечу: символа. У нас нет мифа, нет мечты… «Человек — мера всех вещей». С этим спорить невозможно. Но если эта мера становится несоизмеримой ни с чем, что тогда?)

— Мы мало чем отличаемся от тех людей, которыми были еще вчера. — Мандельбаум неопределенным жестом указал на темнеющий вверху небесный свод. (Нас ждет целый мир, вся Вселенная.)

— Думаю, вы нашли начало ответа, — согласился Россман. (Земля теперь слишком мала для нас. Вселенная же дает нам потребный для развития стимул, о котором я только что вел речь. Впрочем, не знаю, будет ли этого достаточно…)

Раздался тихий звонок — это ожил аппарат дальней связи, стоявший возле Мандельбаума. Тот щелкнул переключателем, почувствовав вдруг смертельную усталость.

Аппарат выдал сообщение: «но сведениям космической разведки, на Урале произведен боевой пуск ракет. Четыре ракеты, нацеленные на Нью-Йорк, должны поразить цель через десять минут».

— Десять минут! — присвистнул от изумления Россман. — Должно быть, они создали для этой цели атомные двигатели!

— Несомненно. — Мандельбаум набрал номер Центра Защиты, находившегося в Эмпайр-Стейт-Билдинг. — За дело, мальчики. У нас осталось десять минут.

— Сколько их?

— Четыре. Полагаю, все они оснащены водородно-литиевыми боеголовками.

— Говорите, четыре? Принято, босс. Пожелайте нам удачи.

— Удачи? — криво усмехнулся Мандельбаум, вешая трубку. Горожане считали, что шар, установленный на небоскребе, призван служить украшением их города. Когда же шар запылал ослепительным голубоватым пламенем, озарив своим сиянием все небо, и на крышах окрестных зданий завыли сирены, люди начали понимать, что причины его появления куда как серьезней. Мандельбаум представил себе отцов семейств, прижимающих к себе насмерть перепуганных жен и детей. «Они станут молиться? Вряд ли… если в будущем и останется религия, она будет свободна от анимизма… Может быть, они исполнятся боевого духа? Нет. С этим мифом тоже покончено. Впадут в панику? Без этого, видно, не обойдется… Россман во многом прав. Человеку в его Судный День не остается ничего иного, как только кричать от страха или пытаться прикрыть собою своих ближних. И все они умирают зазря — так же, как они и жили… Если человек грозит кулаком небесам, это всего лишь рефлекс, но никак не протест против зла, царящего в мире… Пустота… Полнейшая пустота… Нам действительно нужны новые символы».

Поднявшись из кресла, Россман подошел к шкафчику и достал из него бутылку.

— Бургундское урожая сорок второго года, — сказал он. (Может, выпьем?)

— Конечно. Кто был бы против? — ответил Мандельбаум. К вину он относился с прохладцей, но сейчас не мог не выручить друга. Россман был совершенно спокоен, но чувствовалось, что ему чего-то не хватает. Вероятно, ему хотелось уйти из жизни, как подобает настоящему джентльмену. Он продолжал хранить верность старым символам.

Россман разлил вино в хрустальные бокалы и не без изящества передал один из них Мандельбауму. Чокнувшись, они выпили. Россман вновь сел в кресло. Он пил вино маленькими глотками.

— На свадьбе мы тоже пили бургундское, — сказал он.

— Ладно, не будем плакать, — отозвался Мандельбаум. — Экран нас спасет. Такая же сила удерживает ядра атомов, не давая им распадаться на части. В мире нет ничего сильнее ее.

— Я хочу выпить за здоровье примитивного человека, — сказал Россман. (Вы правы. Это его последняя судорога. И все-таки ему нельзя было отказать и в известном благородстве.)

— Да, — кивнул Мандельбаум. (Помимо прочего, он был очень изобретателен в военном деле.)

— Эти ракеты… (Они не столь просты, как это кажется. Прекрасные сверкающие ракеты, созданные руками человека… Сколько столетий должно было пройти, чтобы возможным стало их появление… То, что сейчас они несут с собой смерть, — простая случайность.)

(Позвольте с вами не согласиться.) Мандельбаум тихонько кашлянул.

На стене висели часы со светящимся циферблатом. Секундная стрелка, которая, казалось, еле ползла, сделала один оборот, другой, третий… Мандельбаум и Россман молча попивали бургундское. Каждый думал о своем.

И тут все небо внезапно вспыхнуло огнем, сияние которого было нестерпимым. Мандельбаум выронил бокал из рук и, прикрыв глаза, стал считать вспышки. Одна, две, три, четыре… Грохот отразился глухим эхом от городских стен, и тут же вновь стало тихо. По пустынным улицам загулял было ветерок, но и он вскоре затих.

— Порядок, — пробормотал Мандельбаум. Экран сработал, город остался цел, жизнь продолжалась. Он набрал номер муниципалитета. — Алло? У вас все в порядке? Смотрите, чтобы в городе после этого не началась паника. Слышите?

Россман сидел в своем кресле совершенно недвижно. Бокал с недопитым бургундским так и стоял на подлокотнике.

Коринф вздохнул и отложил лист с вычислениями в сторону. Через приоткрытое окно до него долетал городской шум. Стоял октябрь, и на улице было уже зябко. Он поежился, выудил из кармана сигарету и закурил.