Я принялся действовать носом и зубами. Подтяжки соскользнули и запутались вокруг задних лап. Галстук завязался, похоже, вечным узлом, а пиджак зацепился за брюки…

Взбесившись, я извернулся и клыками разодрал всю одежду в клочья. Саламандра заметила меня. Ее хвост хлестнул меня по спине. На мгновение меня пронзила жгучая боль, шерсть и ткань одежды вспыхнули… но это лишь помогло мне освободиться от всего, что было на мне надето. Подвижные молекулы моего тела в считанные секунды восстановились. А саламандра уже отвернулась, считая, что со мной покончено. Едва соображая, что делаю, я схватил зубами один из своих башмаков, бросил его на раскаленную пятку саламандры и ударил по нему обеими передними лапами.

Тварь замычала и резко развернулась, чтобы снова атаковать меня. Она разинула пасть так широко, что вполне могла бы перекусить меня пополам. Я отскочил в сторону. Тварь помедлила, оценивая расстояние между нами, исчезла — и материализовалась прямо передо мной.

На этот раз мне не удалось ускользнуть. Сбитый с ног, я вдохнул пламя, сжигавшее мою плоть. И от боли потерял сознание.

Лицо, смотревшее на меня, не нарушило одиночества и отстраненности — лицо, о котором я могу сказать лишь то, что оно было огромным, а его глаза казались глазами трупа. Но вообще-то я не видел его и не чувствовал холода, глубокого и пронзительного, более жестокого, чем все, что я знал когда-либо, — не видел с того момента, как в моем мозгу зазвучал голос, идущий сквозь не-пространство и не-время и потрясший чувства, которых я не имел. И это было концом надежд и концом борьбы…

«Гордись, Стивен. Мне пришлось самому заняться твоей гибелью и гибелью твоих помощников. Для этого мне пришлось самому вложить в голову дурака идею шутки; как известно, лишь такой путь безопасен для нас в вашем мире, и эту работу я не смог доверить своим приспешникам. Но простой физический вред, причиняемый людям, не есть подлинная задача — хотя все служит конечной цели разрушения; и, конечно, мои маневры, направленные на то, чтобы привести вас двоих к гибели, могут дорого обойтись, если вдруг вызовут ответные действия Другой Стороны. Но время идет, и чем ближе некий момент — тем яснее, что вы представляете для нас опасность. Мне не дано знать, когда нам следует ожидать этого момента и каковы признаки его приближения; но я знаю, что вас к тому времени быть не должно».

Пожалуй, я мог бы и испугаться его — будь он чем-то более осязаемым, нежели точка среди ничего.

«И еще, — гудело во мне звоном набата, — и еще, Стивен, знай — тебе не обязательно умирать. Я предчувствую, что та женщина, Вирджиния, может быть худшим врагом, нежели ты. Да, да, я предвижу, что, лишившись ее, ты перестанешь представлять угрозу Плану; но она опасна и без тебя, а уж вдвоем вы слишком сильны. Почему это так — я лишь гадаю. Но отметим, что у нее есть умение и Дар; отметим, что она не попадалась в ловушку дважды, как ты; отметим сильный дух, живущий в ней. Желание отомстить за тебя может заставить ее заглянуть под поверхность явлений, отыскивая суть. Или она пойдет еще каким-то путем… Не знаю. Но я вижу — хотя ты и сгорел, она вовсе не сломлена до конца. Хочешь ли ты жить, и жить хорошо, Стивен?»

Нечто вроде слабейшего отблеска отдаленнейшей звезды мелькнуло во мне: «И что же я должен сделать?..»

«Служить мне. Принять мои идеи. Саламандра отпустит тебя, прежде чем раны станут неизлечимыми. А когда они закроются — тебе не нужно будет ничего делать… просто жить, долго и счастливо. А сейчас — сейчас ты вызовешь женщину наружу и отвлечешь ее, пока саламандра не возникнет прямо перед ней, как возникла перед тобой. Если ты откажешься — вернешься обратно как раз к тому моменту, когда сгоришь заживо».

Вирджиния была лишь чем-то неопредоленно-далеким, и у меня не было языка, чтобы сказать «да» или «нет». Но Вирджиния была смыслом моей жизни, и я знал это даже тогда, когда тонул в безысходной муке; и все это превратилось в беспредельную ярость и в беспредельную ненависть, и я вырвался из безвременья…, и вспышкой моих чувств он был выброшен в пустоту, из которой явился.

Думаю, я начал бороться именно из-за того, что ярость превысила муку. Мне говорили, что саламандра села на меня — и я вцепился зубами в ее зад с бешеной силой, не разжав клыки даже тогда, когда тварь вскочила. Но боль была так сильна, что кроме этой боли я ничего не помню.

Тогда саламандра исчезла. Улица сразу стала казаться очень темной, несмотря на лунный свет и отдаленные красные сполохи над горящими домами; было тихо, лишь изредка доносилось потрескивание огня пожаров. Когда мое тело восстановилось настолько, что начало действовать обоняние, я прежде всего почуял острый запах дыма.

Это заняло несколько минут. Несожженных тканей осталось все же достаточно, чтобы по образцам их ДНК воссоздалось остальное. Наконец я осознал, что моя голова лежит на коленях Джинни. Джинни гладила меня и плакала. Я лизнул ее руку — с трудом, потому что мой язык был подобен пересохшей подошве. Будь я человеком, я не спешил бы изменить позу. Но в облике волка, обладая лишь волчьими инстинктами, я увернулся от ее объятий и сел, хрипло тявкнув.

— Стив… о милостивый Творец, Стив, ты спас нам жизнь! — прошептала Джинни. — Еще пара минут, и мы бы просто задохнулись. У меня до сих пор в горле дерет.

Стуча по полу когтями, подошел Свартальф; вид у него был настолько самодовольный, насколько это возможно для кота с подпаленными усами. Он мяукнул. Джинни нервно рассмеялась и пояснила:

— Ты ему должен пинту сливок или что-нибудь в этом роде. Он ради тебя рисковал шкурой — точно так же, как ты ради нас. Ну, по крайней мере, именно он придумал, как спасти тебя.

Я насторожил уши.

— Он умудрился открыть кран на бочке с пивом, — сказала Джинни. — Я наполняла кувшин за кувшином и выплескивала их на саламандру. Ее это встревожило, она передвинулась — и ты смог пустить в ход клыки. — Джинни ухватила меня за загривок. — Но какое это было зрелище, когда ты висел на ней!

Пиво!.. Я с трудом поднялся на ноги и вернулся в бар. Джинни и Свартальф пошли следом за мной, не понимая, в чем Дело, пока я, поскуливая, не ткнулся мордой в ближайший стакан.

— О, ясно! — воскликнула Джинни, щелкнув пальцами. — Ты умираешь от жажды. Да нет, ты вообще пересох до полусмерти.

Она налила мне кварту пива. Я выхлебал его в один присест и потребовал еще. Но Джинни покачала головой:

— Хотя ты и заставил саламандру сбежать, но дело еще не закончено. Так что пей воду.

Мой звериный метаболизм почти мгновенно перераспределил жидкость в организме, и здоровье полностью вернулось ко мне. И первой вполне отчетливой мыслью была та, что незачем тратить хорошее пиво на борьбу с элементалью. Но тут же я решил, что использование любых подручных средств — основное условие победы.

Во всем есть своя отрицательная сторона. Оборотень имеет повышенную физическую сопротивляемость — но мозг его по существу своему звериный, в нем сохраняется лишь верхний слой человеческой личности. Или, проще говоря, в виде волка я был очень глупым человеком. У меня хватало ума лишь на то, чтобы сообразить — лучше поскорее вернуть себе человеческий облик… так что я выбежал за дверь, чтобы меня коснулись лунные лучи.

Вы когда-нибудь видели, как хихикает кот?..

— Ох, черт!.. — взвизгнул я и начал снова оборачиваться волком.

— Стой, стой! — сказала Джинни, давясь от смеха. — Если тебя так уж тревожит моя девичья стыдливость, возьми это!

Она бросила мне изрядно пообгоревшую, но вполне еще пригодную для практических целей меховую шубку. Сомневаюсь, что кто-то когда-то одевался быстрее, чем я в тот момент. Шубка здорово жала в плечах, но была достаточно длинной… если я двигался осторожно. И хотя ночной ветерок холодил мне ноги, лицо мое горело, почти как саламандра.

И это было одной из причин, по которым я просто забыл о посетившем меня видении. Другой причиной была угрожавшая нам опасность — живая и слишком горячая. Кроме того, физическая боль, сопровождавшая возрождение моего сознания, размыла память о невещественном опыте — и, пожалуй, это и было главным. Боль стерла все. Ну и мне просто не хотелось думать об этом.