И все-таки прежде всего в глаза бросалось их сходство между собой.

Многие держали плакаты с цитатами из Евангелия от Иоанна, у других были в руках простенькие лозунги типа «Возлюби ближнего своего» или просто «Любовь!» Но были и надписи куда менее благожелательные:

«ДЕМАТЕРИАЛИЗУЕМ МАТЕРИАЛИСТОВ!»

«РЫДАЙТЕ, ОРУЖЕЙНИКИ!»

«ВЫ СНАБЖАЕТЕ ПОЛИЦИЮ РОГАМИ ДЬЯВОЛА!»

«УБЕЙ УБИЙЦУ,

ВОЗНЕНАВИДЬ НЕНАВИДЯЩЕГО,

УНИЧТОЖЬ УНИЧТОЖИТЕЛЯ!»

«РАЗНЕСЕМ ЭТУ ЛАВОЧКУ!»

И в лицах — хуже того, в мозгах — людей, державших эти плакаты, не было ничего, кроме лозунгов…

Не поймите меня неправильно. Я совсем не осуждаю ту молодежь, которая испытывает настоятельную потребность побунтовать против существующего порядка вещей, пусть даже этот порядок обеспечивает им сытую и легкую жизнь. Нет, через это проходит каждый, и очень жаль, что, став взрослым и умудренным опытом, человек, как правило, просто забывает обо всем. Да и государственная церковь частенько бывает нестерпимо самодовольной, и ее ханжески протянутая рука, случается, вдруг оказывается покрытой пятнами крови.

Но все же… все же… эта церковь была единственной, стоявшей между нами — и Темным веком, и лишь она могла противостоять возникновению другой и, возможно, куда худшей государственной церкви. И незачем обманывать себя. Свобода — отличная вещь, пока она не превращается для кого-то в свободу врываться в наш дом, убивать, грабить, насиловать и порабощать ваших близких. Потому что тогда вы будете лишь рады появлению некоего всадника, обещающего вам вернуть старые добрые времена, и вы сами вручите ему кнут и меч.

Так неужели мы были не правы, решив предотвратить ненужную схватку? Каким бы несовершенным ни был наш замысел, он сработал; и это был именно наш выбор… возможно, и мы не понимали происходящего полностью, но все же мы разбирались во всем лучше тех, кто не прошел, подобно нам, многих испытаний.

Вам не дождаться — ни за что не дождаться — улучшений мира, придуманных теоретиками в розовых очках, которые рассчитывают одним махом уничтожить все наше мучительное прошлое; не помогут и догматики, произносящие высокопарные слова о реформах, подобных тем, что были хороши два поколения или два века назад; не спасут и университетские самоуверенные невежды, полагающие, что знают ответ на любой вопрос из тех, над которыми бились Хаммурапи, Конфуций, Аристотель, Платон, Марк Аврелий, Фома Аквинский, Гоббс, Локк, Вольтер, Джефферсон, Линкольн и тысячи других, сходя с ума и страдая.

Но довольно об этом. Я не из интеллектуалов; я просто размышляю для себя. И мне тяжело было видеть вполне благонамеренных людей, которых чья-то воля толкала по задуманному ею пути.

Подавленный вздох толпы перешел в гортанное ворчание, а потом в рык. Ближайшие к нам парни шагнули вперед. Барни взмахнул «флагом».

— Подождите! — прогромыхал он своим жутким басом, перекрывшим все другие звуки. — Перемирие! Давайте все обсудим! Пусть ваш лидер подойдет сюда!

— Не о чем нам с вами говорить, убийцы! — завизжала прыщавая девица, бросаясь ко мне и замахиваясь своим плакатом. Я успел прочесть: «МИР И БРАТСТВО» — но тут же мне пришлось защищать свой череп от удара этим «миром». Кто-то в толпе начал скандировать, и все больше и больше голосов подхватывало: «Провалитесь к Диотрефесу, провалитесь к Диотрефесу…»

Меня охватила тревога. Хотя Диотрефес едва ли упоминался в Третьем послании, иоанниты наших дней превратили его в символ всего, что противостояло их движению. (Но можно было не сомневаться, что для их посвященных и адептов это имя значило и еще что-то.) Но большинство не давали себе труда вникнуть в тайный смысл. Для них Диотрефес стал просто именем ненавистной власти или вообще всего того, что им лично мешало. Ну, в истории существовало много слов, заставлявших толпу впадать в экстаз разрушения.

Я вырвал у девицы плакат, одновременно прикрывая лицо от ее острых ногтей, и потянулся к магической вспышке. Но внезапно все изменилось. Раздался звон колокольчика. Послышался чей-то голос. И гомон толпы затих.

— Мир! Наполните сердца любовью, дети мои! Святой Дух — рядом с вами!

Нападавшие отступили. Толпа отодвинулась назад. Некоторые встали на колени. Сотни глоток издали единый стон, прозвучавший, как песнь экстаза. Я взглянул наверх и увидел священника.

Он летел, стоя на пьедестале распятия, в одной руке держа колокольчик, а вторую положив на перекладину креста; таким образом получалось, что Христос как бы влечет за собой священника. Ничего более странного мне видеть не приходилось; а представители других церквей, пожалуй, назвали бы святотатством такое использование образа богочеловека — ведь с помощью антигравитационных чар распятие летало, как обычная метла. И все же спектакль в целом производил сверхъестественное впечатление. Он словно олицетворял Нечто, таящееся в сути гностицизма.

До сих пор я считал, что «невысказанные тайны» иоаннитов — не более чем пустая болтовня. Но в этот вечер я понял, что это не так. Я ощущал присутствие не просто параестествен-ных сил, но чего-то еще. Я это чувствовал каждым нервом оборотня. И мне вовсе не думалось, что эта Сила исходит с небес. Но тогда — откуда?..

Когда священник приземлился рядом с нами, он оказался вполне обычным человеком — невысоким и тощим; одеяние сидело на нем не слишком хорошо, на курносом носу красовались очки, а волосенки были такими жиденькими, что тонзуру, выбритую на макушке, едва можно было различить.

Сначала он обернулся к толпе.

— Позвольте мне поговорить с этими джентльменами, — сказал он странным чарующим голосом. — Поговорить с позиций любви, а не ненависти — и тогда, возможно, правое дело восторжествует. Кто не познал любви, тот не познал Бога, ибо Бог есть любовь.

— Аминь!.. — прокатилось по толпе.

После этого маленький человечек повернулся к нам — и я вдруг понял, что он и в самом деле верит тому, что говорит. Но святая цитата не прогнала неприятного ощущения. К тому же наш Враг слишком хорошо умеет проникать в доверчивые души… и все-таки моя неприязнь к священнику поубавилась.

Он улыбнулся и смешно закивал головой.

— Добрый вечер, — сказал он. — Я — посвященный пятого класса, Мармиадон, к вашим услугам.

— Это… э-э… ваше духовное имя? — спросил Барни.

— Ну, разумеется. Старое имя — первое, что следует отбросить, подходя к Великим Вратам. Но я не боюсь злых чар, если вы это имеете в виду, сэр.

— Нет, я не о том. — Барни представил нас, хотя это явно было ненужной условностью, ведь здесь и так все знали, кто мы такие. — Мы надеемся, что нам удастся утрясти этот небольшой конфликт.

Мармиадон просиял:

— Прекрасно! Замечательно! Я не являюсь официальным представителем, как вы понимаете. К демонстрации призывал Комитет национальной справедливости. Но я буду счастлив послужить в качестве посредника.

— Беда в том, — сказал Барни, — что мы не можем удовлетворить основные ваши требования. Мы, конечно, ничего не имеем против мира во всем мире и глобального разоружения, сами понимаете; но это работа для дипломатов, мы тут ни при чем. И точно так же лишь президент и Конгресс могут решить, нужно ли выводить наши войска из некоторых стран, а деньги потратить на социальное благосостояние собственного народа. И амнистией для мятежников занимаемся не мы, а правительства штатов. И мы не можем ввести в школах курс гностической философии и истории. Что же касается выравнивания доходов, постепенной ликвидации материализма, лицемерия и несправедливости… ну, тут нужна по меньшей мере поправка к Конституции.

— Однако вы можете использовать ваше отнюдь не малое влияние, чтобы приблизить все эти события, — сказал Мармиадон. — Например, можете пожертвовать кое-что комитету образования — и добиться, чтобы другие тоже внесли туда деньги. Вы можете настоять на выдвижении достойных кандидатов и помочь в финансировании избирательной кампании. Вы можете позволить нашим проповедникам выступать на территории кампании. Вы можете прекратить дела с теми торговцами, которые не следуют нашим идеям. — Он вознес вверх руки. — И такими деяниями, дети мои, вы можете помочь собственному спасению и избежать вечного проклятия!