Обе упали. Лучница неподвижно вытянулась в траве, копейщица с криками билась в колючем кустарнике, истекая неправдоподобно алой кровью.

Дония галопом догнала своих спутников.

— Держи, — бросила она поводья Джоссереку. — Веди её. Я поскачу на раненой, сколько свезет, потом мы её отпустим. — Она перескочила на неоседланную лошадь. — В галоп!

Джоссерека подхватил ритм быстрой, ровной скачки. Ветер выл в ушах, вышибал слезы из глаз. Оглянувшись, он увидел, что отхожие отстали. На свою потерю они не обратили внимания, но вскоре, обменявшись криками, остановились. Джоссерек увидел, что они спешились, перенесли нехитрую сбрую на свежих лошадей и снова сели верхом.

Лошадь Доний, раненная под колено, истекала кровью и спотыкалась. Джоссерек слышал, как мучительно она дышит.

— К завтрашнему вечеру они нагонят нас, — хладнокровно рассудила Крона.

— Будем держаться рядом, Джоссерек, хорошо? — сказала Дония. — И отправим нескольких к муравьям. Но поклянись: если увидишь, что я стала беспомощной, то убьешь меня. Я обещаю тебе то же самое. Не допусти, чтобы тебя взяли в плен. При малейшем сомнении уходи в смерть.

Крона хранила молчание. «Хотел бы я знать, — мельком подумал Джоссерек, — сделает она то же самое или вынесет поношение и пытки как последнее испытание духа. Неужели иного выбора нет?»

Есть, сверкнула мысль.

— Дония! — ликующе крикнул он. — Крона! Мы можем спастись!

Дония уставилась на него, наставница осталась безразличной. Кони летели вперед.

— Как? — спросила Дония.

— Подожжем траву. Эта равнина — настоящий пороховой погреб, а ветер дует прямо на них. Скорей! Она опечалилась.

— Я боялась, что ты это скажешь, — проговорила она сквозь стук копыт. — Нет. Губить землю по собственной воле? Нет. Я сама убью тебя, если ты попытаешься.

Он вспыхнул от ярости и взревел:

— Ты слепа как крот! Можешь ты хорошенько подумать хоть раз в жизни? Только мы одни знаем, что замыслил Сидир. — И, обращаясь к Кроне, сказал: Если рогавики не сдадутся, бароммцы перебьют вашу дичь. Все стада, по всему северу. Это в их силах. Как, стоит эта новость куска земли площадью в несколько миль, который вскоре снова зарастет? Или ты упустила узду собственного разума?

Дония застонала. Крона закрыла рукой лицо, сжав пальцы так, что выступили сухожилия и побелели ногти. Когда она отвела руку, голос её был едва слышен сквозь шум скачки:

— Он верно говорит. Мы должны сделать это. Прошла ещё минута, и Дония выдохнула:

— Поджигай.

В Джоссереке запело торжество.

Он не стал ждать, чтобы этим занялись женщины. Задержавшись у куста, он обломал с него несколько веток, набрал хвороста и на скаку с трудом поджег зажигалкой сухие листья. Вскоре занялся весь пучок.

Джоссерек поехал зигзагами и, перегибаясь то вправо, то влево, начал поджигать своим факелом кусты и траву. Затрещало красное пламя. Волна огня покатилась назад. Она вздымалась и ревела, над ней черной пеной вскипал дым, и белый пепел оставался на мгновенно обуглившейся земле. Джоссерек едва видел отхожих в миле от себя, едва слышал их безумные вопли.

Они могли бы объехать огонь кругом, пока он не распространился, но у них ещё сохранились какие-то остатки рассудка. Жертвы, которым нечего терять, того и гляди устроят им и другую ловушку и зажарят их заживо. Они повернули назад. Огонь гнался за ними по пятам.

Остатки рассудка? Джоссерек остановился. Конь под ним дрожал и хрипел, судорожно дыша — так же, как рыдающая Дония. Ветер со льдов раздувал лошадиную гриву, сушил блестящие от пота бока, и его вой заглушал рев пожара. Если отхожие и вправду безумны, то на рогавикский манер.

А может, их волю сломила не рассудительность, а ужас. Может быть, даже они считают людей, поджигающих степь, слишком страшными, чтобы с ними связываться. Они, в конце концов, тоже рогавики.

— Кончено, — горестно, словно издалека, сказала Крона.

— Нет, — решившись, возразил Джоссерек. — Это только начало.

— О чем ты?

Он вскинул голову:

— О том, что больше не позволю помыкать собой. Дония, мы должны были рассказать и на подворье, и в стане рода Феранниан о том, что нам известно. Пусть бы они обезумели, зато наша весть не погибла бы вместе с нами, как чуть не случилось сегодня. Это, может быть, единственное, что способно объединить вас. Вы, северяне, не умеете мыслить по-военному. И вам самое время научиться. Ваши роды заботятся лишь о своих собственных землях, и то не слишком. Раньше, когда на чью-нибудь землю нападали, от других родов на помощь прибывали разве что добровольцы, которые жаждали приключений клянусь своей правой рукой, не из предусмотрительности они делали это. Придется менять свои взгляды — иначе вам конец. Чтобы одолеть этого врага, надо собрать всех северян — от Диких лесов до Тантианских холмов. Нельзя продолжать гоняться за стадами и ждать, пока ваше краевое вече не решит чего-нибудь. Решать надо не откладывая. Слышишь, Дония?

Сидир задержался в Совином Крике на три дня, хоть и знал, что вся армия недоумевает и перешептывается на этот счет. Только новости, привезенные гонцом, заставили его уехать.

— Да, мой господин, эскадрон полка Золотых Ягуаров…

— Который? — прервал Сидир.

— Копья Келлы. Они наткнулись на отряд туземцев, более многочисленный, чем обычно. Полковник Фелгаи считает, что охотники начали объединяться. Туземцы, как всегда, не стали вступать в переговоры, атаковали и нанесли нам большой урон. У них, видите ли, появилось новое оружие: осиные гнезда, которые они забрасывают в гущу войска. Когда кони начали метаться, они стали окружать отдельных солдат — по трое-четверо на одного, женщины наравне с мужчинами — и перебили почти половину. Уцелевшие отступили, перестроились, послали за подмогой. Неприятель тем временем засел на ближней скале. Весь полк не в силах выбить их оттуда. Решающая атака вызвала бы страшные потери. И поскольку воевода был близко, полковник Фелгаи послал меня доложить и запросить приказаний.

«Копья Келлы, цвет моего войска, разбиты кучкой дикарей», — корчило Сидира.

— Можно было бы держать их там, пока не перемрут, мой господин, отважился продолжить гонец. Это был испытанный кривоногий ветеран, бароммец старой закалки, который думал самостоятельно и смело высказывал офицерам то, что думал. — Но это свяжет нас. Ведь для того чтобы не допустить их вылазки, потребуется порядочное количество людей — только тогда остальные смогут без опаски передвигаться по округе.

— Так. — Сидир сжал рукой подбородок. — Полдня езды, говоришь? Отдохни, если сможешь. Мы отправимся через час. — И приказал адъютанту-рагидийцу: — Приготовьте свежих лошадей и эскорт из… шести человек.

— О нет, господин, — запротестовал тот. — Это слишком мало.

— Я бы тоже посоветовал воеводе взять побольше людей в этом демонском краю, — сказал гонец, — если б мы не очистили прибрежную дорогу на всей протяженности нашего пути. Я-то добрался сюда и один.

— Эскорт из шестерых, — повторил Сидир. — Оба свободны.

Оставшись в одиночестве в большой горнице, он дал волю своему сердцу. Те люди все из Хервара. Нет ли меж ними Доний? Он почувствовал едва заметную дрожь в коленях. Глупо, глупо. Смешно даже думать, что это так. Но надежда держалась, не уступая насмешке. Почему бы ей было не отправиться к себе домой? А то место, можно сказать, в окрестностях её зимовья. Здесь же — её дом. Я показал бы ей, как бережно сохранил все, что ей принадлежит.

Повсюду в других местах солдатам было приказано грабить, крушить и жечь. Когда настанут холода, эти волки, оставшись без логовищ, должны будут уступить человеческой мудрости и вернуться под кров, который им даст Сидир, а их пример послужит наукой тем, до кого ещё не добрались. (Должны, должны, должны!)

Но когда Иниль эн-Гула, торговый агент из Фульда, сказал, что бывал у Доний по делам и может провести к её зимовью, Сидир сам повел солдат и приказал ничего не трогать. Его объяснение было вполне разумным: такой прочный дом, стоящий далеко в глуши, может пригодиться и армии. Оставшись один в сумерках, Сидир нашел огромную кровать, где, конечно, спала она…