Касиру напряг зрение. В распадке уже стояли сумерки. Холм, на который они въехали, справа бугрился, переходя на севере в огромную крепкую стену. Это, без сомнения, были развалины древнего города — Касиру казалось, что он различает меж деревьев и кустов следы раскопок. К югу и западу местность была ровнее, но там защитой от ветра служил густой покров вечнозеленой растительности на берегах Жеребячьей реки. Касиру смотрел с вершины через серо-стальной застывший поток на бесконечные снега, розовые от заходящего солнца. Дальше кругозор замыкался. Ну что ж — сюда хотя бы не проникает проклятый леденящий ветер, и конец пути уже близок.

Высокие березы осеняли зимовье. Его постройки образовывали обширный четырехугольник, вымощенный внутри. Касиру казалось, что он различает амбары, коптильню, мастерские, а также конюшню, псарню и соколиный вольер помещения для тех трех видов животных, которых разводили рогавики. Службы были бревенчатые, под дерновыми крышами, но прочные. Жилой дом занимал целиком одну сторону двора — длинный, широкий, но низкий, ниже служб. Это объяснялось тем, что большая его часть помещалась под землей, а бревенчатые стены служили только световой надстройкой. На крыше торчало множество труб, две из них дымили. На южной стороне чернел за стеклом большой плоский солнечный коллектор, сделанный в Арваннете. В середине двора, как скелет, возвышался ветряк рагидийского производства.

Собаки бросились навстречу — кого приветствовать, кого облаять. Высокие, серые, поджарые, они напоминали своих диких сородичей. Из их пастей валил пар, инеем оседая на мордах.

Згано унял их.

Открылась дверь выступающих наружу сеней, и мужчина, черный на фоне желтого света, поздоровался с приезжими. По лестнице вниз он провел их в переднюю, а оттуда — в большую горницу. Ногам было тепло на дощатом полу, устланном где шкурами, где привозными коврами. Раздвижные перегородки были отделаны причудливой резьбой и ярко раскрашены. На побеленных земляных стенах среди росписи, изображающей зверей, растения и стихии, сверкало оружие. На полках стояли ряды книг; от рагидийской печи, выложенной красивыми изразцами, шло тепло; освещало горницу около дюжины привезенных с юга масляных ламп. Среди плодов и зелени, гроздьями свисавших со стропил, помещались цветочные саше для освежения воздуха. Когда вошли путники, одна из девушек отложила в сторону струнный инструмент с выгнутой декой, на котором только что играла мелодичную песню. Последние ноты ещё висели в воздухе, скорее заунывные, чем бравурные.

На помосте, вдоль стен, на подушках вокруг низкого стола, скрестив ноги, сидели люди. Здесь были шестеро детей Доний — от Згано до трехлетней Вальдевании; жена Згано, на время его отсутствия оставшаяся здесь, поскольку он пока был её единственным мужем; двое мужей Доний, считая Кириана, — остальные уехали по своим делам; четыре незамужние родственницы — пожилая, средних лет, молодая и девочка — и сама Дония. Их облик свидетельствовал о том, что все присутствующие здесь — рогавики. В остальном они мало походили друг на друга — одевались и причесывались все по-разному; правда, сейчас, в жарко натопленной горнице, сидели почти без одежды, а кое-кто и вовсе нагишом.

Дония соскочила с помоста, где лежала на медвежьей шкуре, и, мимоходом быстро и горячо обняв Кириана, схватила Касиру за руки.

— Добро пожаловать, друг. — Ее хрипловатый голос немного спотыкался на южных словах. — Эйа, погоди-ка! — засмеялась она. — Прости, подзабыла. Она скрестила ладони на груди, низко поклонилась и произнесла вежливое приветствие, принятое в городе: — О гость, да воссияет среди нас бог домашнего очага!

— Ко мне это не очень-то подходит, — усмехнулся уголком рта Касиру. Или ты забыла за эти три года?

Она посерьезнела и ответила, тщательно подбирая фразы:

— Нет, помню… ты злодей… но достоин доверия, когда у тебя есть на то причина. А зачем же было ехать в такую даль… трястись по ухабам в дилижансе… вместо того чтобы спокойно плыть на пароходе… не будь у тебя нужды в нас… а у нас, возможно, в тебе?

Она смотрела на него пристальным, испытующим взглядом. Он посматривал на неё как бы ненароком, обводя взглядом горницу, но была в этом взгляде воровская острота.

Она не очень изменилась со времен их последней встречи в Арваннете. В свои тридцать пять она сохранила стройность, плавность движений и крепкую хватку. Касиру хорошо видел её, ибо на ней была только матерчатая юбочка, надетая из-за карманов, да ожерелье из ракушек и звериных зубов. Кожу покрывал узор из красных и синих петель. Она была полнее большинства рогавикских женщин, но тело её было упругим, мускулистым. Груди её набухли от молока: матери-северянки продолжают кормить грудью ещё несколько лет после родов, и не только младшего, но и старших детей, детей своих друзей, а то и взрослых, желающих полакомиться. Внешность её поражала: раскосые серо-зеленые глаза, широкие ноздри, большой рот, квадратный подбородок. Волнистые желтовато-каштановые волосы, схваченные расшитой бисером повязкой, падали на плечи. Кожа к концу зимней ночи сделалась ярко-белой, и на коротком носу виднелось несколько веснушек — воспоминание о летней золотой россыпи.

— Садись и располагайся, — пригласила Дония, сказав что-то средним детям и женщинам, и те вышли.

Скорее всего она послала их распаковать пожитки Касиру и приготовить еду. Но Касиру, хотя и поднабрался в пути рогавикских слов — а тот, кто входит в Ножевое Братство многоязычного Арваннета, должен схватывать чужую речь с лету, иначе не видать ему удачи, — не понял, что она сказала. Не понимал он ничего и потом, когда члены семьи переговаривались меж собой. Знакомы были только отдельные слова. Он и раньше слышал, что здесь в каждой семье свои традиции и свой диалект, но огорчился, когда это подтвердилось.

В свое время, при встрече на юге, он почитал Донию варваркой: пусть умной, пусть великолепной в дружеском кругу (хотя она и отказала ему в любви, несмотря на все слухи о распутстве северянок), но все-таки наивной дочерью первобытных охотников. Арваннет, старейшая метрополия мира, был лабиринтом, где кишели хитрости и секреты. Никогда безлюдному северу не постичь их!

Привыкший к стульям Касиру присел на край помоста, опустив ноги на пол. Дония улыбнулась и подсунула ему под спину подушки, чтобы он мог опереться. Сама села по правую руку от него, а Ивен, её первый муж — по левую. Ивен был на пару лет старше Доний, жилистый, с бледно-голубыми глазами, коротко подстриженными рыжевато-каштановыми волосами и бородой с проседью. Туника из привозного полотна не скрывала внушительного шрама на бедре — следа от рогов дикого быка.

Остальные члены семьи расположились на ковре. Их глаза выдавали интерес, но вели они себя сдержанно и замкнуто — в точности так, как отмечали все цивилизованные путешественники, посещавшие север. Только Згано и его юная жена вышли, обняв друг друга за талию. Шестилетняя дочка Доний, Лукева, принесла на подносе стеклянные кубки с горячим медом. Касиру с благодарностью принял кубок, согрел о него ладони, вдохнул аромат и откинулся назад, покоя свое изнуренное в дороге тело.

— Если хочешь, о цели твоего приезда поговорим утром, — предложил Ивен на неожиданно хорошем рагидийском. Может быть, он каждый год или два ездит торговать на юго-запад, в долину Кадрахада, подумал Касиру; а может быть, выучил язык на войне — Дония рассказывала, как её род вместе с другими отражал вторжение Империи десять лет назад: она была там, и её муж, возможно, был тоже. — Сейчас мы поедим, а потом можешь отправляться прямо в постель.

— Да, пожалуй, подробно поговорим завтра. — Касиру отпил глоток меда, терпкого и пахнущего травами. — Но главная мысль… Однако как вы тут поживаете? Что нового?

— На севере-то — ничего, — ответила Дония. Свой нетвердый арваннетский она подкрепляла рагидийским, то и дело останавливаясь, чтобы перевести в уме. — Зима сменяет лето своим чередом. У нас в семье прибавилась Вальдевания — хотя ты ещё не видел никого из наших. И Кириан. Мы поженились в прошлое зимнее солнцестояние. Мой третий муж погиб два года назад, утонул — его лодка перевернулась, и он ударился об неё головой.