Совхоз «Ай-Джин», 27 мая

Дорогая Лелечка, ты преувеличиваешь! Из меня никогда ничего не выйдет. В театральной школе мне пророчили блестящую будущность — я даже не сумела стать заурядной провинциальной актрисой. Я писала стихи — теперь они мне самой кажутся наивными. Последнее время я увлекалась прозой — некоторые отрывки читала мужу — он был в восторге. Но он еще в большем восторге, несмотря на свою седину и профессорскую серьезность, от моих волос.

Ты знаешь, что я танцую и неплохо играю Шумана ^{11}. Когда я была невестой, Леонид вечно упрашивал меня играть, уверяя, что у меня большие музыкальные способности,— я ему верила, потому что он знаток музыки, теоретик искусства, мой преподаватель. Много после он мне признался, что когда я играла, он даже не слушал — жадно следя за движениями моих кос за спиною. Они оказались красноречивее Шумана. Я и сама теперь пришла к твердому убеждению, что они — единственная моя неоспоримая ценность.

По утрам, после чаю, идя на пляж, я позволяю себе вольность — две черные косы до колен и парчовая тюбетейка на голове. Муж не спускает с меня в эти минуты влюбленных глаз. Пусть радуется.

Он старше меня на пятнадцать лет, но все еще способен пылать, когда я…

Мне кажется, что у меня рыбья кровь. Может быть, поэтому я пытаюсь занять себя чужими страстями и бабью свою любовь к сплетням облекаю в беллетристическую форму.

Прошлый раз я описала тебе нашу компанию из «Кириле». Две недели назад к ней прибавились новые лица — композитор Тесьминов, экономист Печеных и художница Геймер — последняя приехала несколько позже. С приездом Тесьминова наш маленький муравейник закопошился. Он служит неисчерпаемой темой для сплетен, пересудов, сенсаций. Все кажется таинственным в его поступках. Нашлись люди, правда, не знавшие его лично, но прекрасно осведомленные о его похождениях.

С каждым днем прибавляется какая-нибудь пикантная подробность. Мужчины двусмысленно подымают брови, дамы ахают, девицы поправляют прически.

Я не назвала бы его красивым. В его лице есть что-то жесткое, хищное, несколько наигранное. Он, конечно, чувствует, что на него смотрят, и рисуется. И вместе с тем мне кажется, что он застенчив — это делает его взгляд еще более дерзким.

Его посадили в день приезда за наш стол. Мы ужинали. Он быстро прошел к указанному месту, ни на кого не глядя, неловко поклонился нам и тотчас же опустил глаза в тарелку. Руки его с длинными, гибкими пальцами музыканта всегда в движении, всегда что-нибудь перебирают и очень выразительны. Они созданы для того, чтобы хватать, брать, осязать, говорить, они притягивают, гипнотизируют. Нижняя часть лица его замкнута, суха, упряма, верхняя — по-детски открыта, развернута в широком размахе бровей, лба, закинутых назад волос.

Когда его соседка справа спросила, как он доехал и хороша ли погода в Москве, он вспыхнул, как школьник, но тотчас после этого в продолжение нескольких минут, не отрываясь, дерзко смотрел в мою сторону, так что я не знала, куда повернуть голову. Мой муж это сразу заметил и после ужина в разговоре со мной обозвал его нахалом. Мужчины не переносят самоуверенности в других мужчинах.

Приехавший с Тесьминовым экономист Печеных похож на сороконожку. С круглой лысой головкой, круглыми щечками, покрытыми рыжим пухом, круглым животиком, широким тазом и короткими ногами. Он надоедливо говорлив, преувеличенно любезен, каждый предмет называет уменьшенно: «ножичек», «салфеточка», «дождичек». Тошнотворно провинциален и сластолюбив. Тесьминов бегает от него как от огня. Печеных мстит ему за это и не далее как вчера рассказал мне про него гнусную сплетню. Не станем повторять ее.

Художницу Геймер я видела мельком и еще не составила о ней мнения. Это высокая женщина с молодыми, смеющимися глазами, девичьим румянцем и совершенно седыми стрижеными волосами. Вот в кого бы я влюбилась на месте мужчины. Но разве у них есть вкус?

Ты видишь, какая я беспомощная беллетристка. Исписала семь страниц, а так и не добралась до фабулы. Правда, если брать себе примером таких писателей, как Пороша, то пожалуй…

Нет, я не хочу отступлений.

Итак, Тесьминов совершенно неожиданно оказался нашим соседом. Он сбежал из «Кириле», должно быть, спасаясь от Печеных, и поселился в ай-джинском флигеле, там же, где и мы.

Я уже писала тебе, что единственное неудобство нашего жилища,— это общий балкон, разделенный на две части бамбуковой ширмой. Одна половина принадлежит нам, другая — нашей соседке — Марье Васильевне Угрюмовой. Она премилая женщина, но ее дети! — ты знаешь, я не люблю детей. Мы с ней знакомы, но почти никогда не говорим. Она замкнута, взволнованна, живет в своем обособленном мире, поглотившем ее целиком.

Когда здороваешься с нею или задаешь какой-нибудь пустяшный вопрос, у нее вид человека, разбуженного или нежданно выведенного из глубокой задумчивости. Мне никогда не приходилось испытывать что-нибудь подобное, но я уверена, что эту маленькую женщину подавляет какое-то огромное чувство — она изнемогает под его тяжестью, потерялась в нем, исчезла. В ее глазах испуг и зачарованность странника, попавшего в сказочный лес, из которого нет выхода.

Впервые я увидела ее всю и поняла только на днях, когда случайно встретила в «Чаире».

«Чаир» — бывшее имение какой-то великой княгини, теперь отданное сельскохозяйственной школе. Дворец и парк расположены у самого моря, значительно ниже нашей «Кириле», Ай-Джина и других усадеб. Каменный парапет четким полукружьем нависает над береговым хаосом бурых валунов и оливковых волн. Все плато перед дворцом — иное, цветущее, благоухающее море. Розы точно бегут тебе навстречу в одном едва приметном движении своих белых, желтых, розовых, алых лепестков. Они невысоки, едва достигают колен, и их можно видеть сверху — охватить одним взглядом всю гамму их многоцветного разлива.

По вечерам школьники — мальчишки и девчонки — в одних трусиках, с пионерскими алыми платками на головах или вокруг шеи, поливают это весеннее царство. Отдыхающие из всех близлежащих санаторий приходят сюда любоваться розами и покупать их. Но в послеобеденные часы здесь бывает безлюдно.

Я часто ухожу сюда одна, когда муж спит, сажусь в розовую беседку над морем и читаю. Правда, это не мешает мне уносить домой книгу, развернутую на той же странице, на какой я ее оставила в предыдущий раз. Трудно читать, когда все вокруг невольно приковывает твой взгляд и не отпускает.

В такую-то минуту я и увидела идущую вдоль парапета Марью Васильевну. Она шла, опустив вдоль бедер руки, усталой походкой человека, не знающего, куда себя девать, едва лишь замечающего дорогу. На ней было ярко-желтое полотняное платье и белый кружевной чепчик с желтой лентой. На фоне моря этот желтый силуэт, сверкающий на солнце, напоминал лениво плывущий венецианский парус. Ветер обдувал у ее ног подол платья, мешая идти, но она этого не замечала. Она и меня не заметила, проходя мимо, несмотря на то, что смотрела прямо перед собой. Лицо ее едва тронул загар, губы были плотно сжаты горькой, тонкой чертой. Яркое платье подчеркивало худобу повядших щек.

И внезапно это лицо преобразилось — трудно сказать, что это было. На моих глазах она похорошела небывало, из глубины хлынувшим счастьем,— глаза, рот, щеки, подбородок — заиграли такой ошеломляющей полнотой жизни, желанья, сладкой боли, что мне на мгновенье показалось, что вот-вот я услышу придушенный стон или крик.

Я повернула голову — навстречу ей шел Тесьминов. Он, видимо, не ожидал ее встретить здесь, не хотел этой встречи. Ты представляешь себе лицо самоуверенного мужчины, пойманного на месте преступления и пытающегося скрыть свое смущение развязной, приторной улыбкой.