Ни в какую погоду пан Яцковский не выходил из дому; прямо с постели перебирался к столу и набивал папиросы.

Проклятая охота напоминала-таки о себе: никакой мазью не мог пан выгнать ревматизм, крутивший ему ноги.

Хотел бы он посмотреть, как стали бы эти колодки танцевать обертаса!..

Завидев Егора Михайловича, кричал пан хриплым басом, похожим на лай его Чамбура:

— Мое шенованье [7] пану дохтуру. О, так! Триста восемьдесят четвертую папироску набил за это утро. Не болит ли у пана серце, бо вид кислый.

Егор Михайлович вынимал платок, долго и пронзительно сморкался и, придвинув венский стул к креслу хозяина, тяжело садился.

— Табак у вас дрянной — клопами пахнет. Я такого табаку и коровам в пойло не подмешиваю. Сидите тут, воздух портите, а на дворе благодать. И никакого у вас ревматизма нету, лень одна. На ваше хозяйство смотреть тошно… дочь у вас на возрасте — надо о ней подумать!

— О, так! Дочка у меня девица… Одно слово — Януария! Думал я, пан, все месяцы обсчитать, да жена забастовала на Януарии… Триста восемьдесят пятая!..— и, щелкнув машинкой, выкинул пан Яцковский новую папиросу.

— Вам бы только шута валять, а по-моему, свинство! Януария Адамовна не может в такой обстановке жить; вы этого не понимаете! Супруга ваша умерла, а девушке нужен руководитель.

Снова выщелкивая папиросу, отвечал пан Яцковский:

— У пана печень болит, вот и лается. Не поленитесь до шкапчика дойти, карафончик [8] найдете. Перцувка. О, так!

Забравшись под стол, неистово чесался и лязгал зубами Левчак; Чамбур, сидя поодаль и высуня красный язык, обалдело смотрел на паука, медленно спускающегося с висячей лампы на стол.

Дергая плечами, поднялся со стула Егор Михайлович, сказал язвительно:

— Одно могу сказать — ерундовый вы человек и такой же охотник, как ваш Чамбур. Можете сидеть здесь и ловить пауков, а я пойду.

Невозмутимо бубня себе под нос, кричал вслед ему пан Яцковский:

— Панна Януария в роще за большаком. Будьте уверены, книжку читает.

Густые, как сметана, белые облака сонно плыли над рощею; горько пахнущие березы резными листами своими плели замысловатый узор по траве и сизому моху. Сороки, вперебой, задрав черные хвосты, стрекотали. Пьяная мошкара стайками перелетала с одного солнечного пятна на другое; а панна Януария, сидя на кривом суку дуплистого дерева, свистала по соловьиному, раскачивая по воздуху босыми ногами.

— А, здравствуйте, Егор Михайлович,— еще издали завидев доктора, кричала она.— Сегодня вы опоздали, но, так и быть, прощаю. Посмотрите, как загорели мои ноги.

Отирая со лба пот, косился одним глазом Егор Михайлович на мелькавшие перед ним румяные пятки девушки и отвечал смущенно:

— У вас опять новые фантазии, Януария Адамовна, и к тому же вы можете занозиться.

— Ах, Егор Михайлович, какой вы скучный. Надо же как-нибудь развлекать себя? Почему бы мне не подумать, что я лесная царевна. Вот! Садитесь здесь под деревом, поцелуйте мою ногу и расскажите, какое вы сделаете мне платье, когда я стану вашей женой.

В нерешительности опускаясь в траву, бормотал доктор:

— Вы же знаете, Януария Адамовна, что я не богат. Только меня дразните. Конечно, на платье у меня хватит денег, но у вас всегда какие-то необыкновенные фантазии; кроме того, здесь хорошей портнихи за сто верст не сыщешь. Именьице у меня маленькое, практики никакой, еле-еле свожу концы с концами…

Помахивая у самого его носа обнаженной до колена ногою, подзадоривающе смеясь, возражала девушка:

— Полно вам, надоело! Целуйте ногу и радуйтесь. Я рассуждений не люблю. Сделали предложение — пеняйте на себя. Деньги откуда хотите доставайте. Я люблю все роскошное. И гардероб, и стол, и удовольствия. Сейчас после свадьбы за границу поедем, в Италию. Я хочу в гондоле ездить, чтобы кругом были розы и оперный певец пел серенаду. Потом ужин: шампанское, омары и ананас. Ананас мне должны каждый день подавать. Вы слышите?

Егор Михайлович отвечал взволнованно:

— Я, конечно, слышу, но совсем не понимаю вас, Януария Адамовна. Если это мечты, то весьма странные и несбыточные. Вы, помнится, говорили мне, что ничего не хотите, только бы жить в уединении. Мой скромный хутор вам тогда понравился, но теперь у вас совсем другое. Мне очень горько…

— Вам горько? — кричала, заливаясь от смеха, на своем суку девушка.— Я не виновата, у меня свои капризы. Разве есть женщина без капризов? Только знайте, я вас не неволю. Не хотите, не надо. Пан Гузик из-за меня на все пойдет, только бы за него вышла. Он богатый, у него и оранжереи есть…

Перебивая ее, вскакивая от возмущения, бледнея и дергая бородку, в свою очередь начинал кричать Егор Михайлович:

— Так-с, так-с… удивляюсь, не понимаю! Зачем смеяться, что я вам сделал?.. Отлично знаете, что пан Гузик на вас не женится и вообще он подозрительная личность. В долгу как в шелку, отцовское состояние промотал, имение заложил, только пыль в нос пускает… Сами знаете, еще недавно плакали, что оскорбил вас своими гнусностями… в Париж предлагал ехать… вы меня извините, только так нельзя. У вас прекрасная, возвышенная душа, а говорите вы несуразности. Подумайте только, такой человек не умеет уважать женщину… он циник, гнусный циник, а я же люблю вас.

Панна Януария хлопала в ладоши, потом, прыгнув на землю, говорила, поджимая губы, раскачивая головою.

— А-яй, какой вы злой! Но что же мне делать, если я такая ветреная. Но будет! Быстренько целуйте мою руку и распрямите брови. Вот идет к нам пан Гузик. Вы с ним поболтайте, а я убегу. Мне стыдно будет, если увидит он меня босой… Ну так…

И, захватив полы широкой своей кисейной юбки, прикрывая ею обнаженные икры, кинулась в чащу.

Помахивая в воздухе стеком, шел по тропинке к Егору Михайловичу пан Гузик в кавалерийских своих рейтузах, ботфортах и куцей кепке на голове. Усы его лихо торчали кверху, глаза лукаво улыбались, нос самонадеянно глядел в небо.

— Пану доктору мое почтение,— воскликнул он, болтая перед лицом рукою,— тысячу извинений за прерванный tête à tête. Но пан Яцковский послал меня к вам просить на завтрак.

И, подходя вплотную к Егору Михайловичу, взял его пан Гузик дружески под локоть и подмигнул.

— У пана губа не дура — девица хоть куда, только имей деньги.

Свирепо глядя на говорившего, доктор дернул картуз на нос и зашагал по дорожке.

— Я бы просил меня оставить в покое. Не понимаю этих дурацких шуточек! Мы с вами разные люди.

Пан Гузик шел сзади, посвистывал, стек его колесом кружил в воздухе.

— Поверьте, мы можем быть с вами разными людьми, но женщина всегда одна и та же. Как можно меньше серьезности в отношении к ней. Честное слово! Они хотят только веселиться; обязанность ваша развлекать их. Ах, пан доктор, поедем сегодня в город. Панна Януария, конечно, не откажется.

Оба вышли из рощи и шли по полю к усадьбе Яцковского. Навозные жуки гудели у них под ногами; солнце парило все больше, рожь застыла в полуденном сне.

«Конечно, он сегодня от меня не отстанет,— изводился Егор Михайлович.— Попрощаюсь и уеду домой. Что, в самом деле, такое?»

В столовой на столе перед паном Яцковским высилась батарея бутылок. Соблазнительно расставлены были закуски, дымилось блюдо с жареной уткой.

Вытягивая вперед жирные губы, причмокивая, громко нюхал воздух пан Яцковский, а панна Януария ^{5}, стоя подле него, разрезала жаркое. По обе ее стороны,— жалобно повизгивая, хлопая по полу хвостами, ерзались Чамбур и Левчак.

Снимая картуз, еще с порога радостно закричал пан Гузик:

— Приятного аппетита, пан Адам! Что может быть слаще запаха утки!

Егор Михайлович, проходя мимо него, сказал угрюмо: