Забурунный вскочил на мысок, оглянулся: за ними не гнались. Он задернул маштака, приободрился. Сиделец был подле своего начальника. Его лошадь славилась быстроходностью, но ускакивать ему не хотелось.

Слобожане, мечась по загону, сгоняли быков.

«А ведь они их не иначе как в слободу упрут», — догадался Забурунный и, как бы спрашивая глазами, повернулся к сидельцу. Тот думал о том же самом.

— Скачи скорея к атаману!

Сиделец без разговору прилег к холке, вытянул меринка узлом пута и во весь опор полетел в хутор. А через несколько минут он давил на улицах кур, пугал ребятишек, собак и поднимал сполох:

«Хохлы быков забирают».

Со всех концов хутора по тревоге, как пчелы из разбитого улья, выскакивали на конях бородатые казаки — кто с вилами, кто с лопатой, кто с дубиной, а кто и просто с пустыми руками — и бешено неслись на бугор. Атаман, схватив вилы-тройчатки, на Васильевом строевом дончаке вылетел первым.

Разомлелые, со вздутыми животами быки лениво пережевывали жвачку, отдувались и никак не хотели расставаться с мягкой належанной постелью. Пастух бегал от одного к другому, шлепал костылем по бокам так, что бока глухо гудели, но костыль только отскакивал от них — быки продолжали лежать. Павло Хижняк — вспотевший, возбужденный — рвал лошади губы, наезжал быкам на ноги и длинной пудовой клюшкой ударял тычком. Один лишь Крепыш, стреляя из-под картуза единственным колючим глазом, спугивал быков с видимым спокойствием. Он знал, что быки тут ни при чем и, если они пролежат лишние минуты, от этого все равно ничего не изменится. Через четверть часа с большим трудом они все же согнали табун с пшеницы, собрали его в кучу и, окружив, направили по косогору в слободу. Пастух с опущенной головой ковылял вслед.

Но едва они стали спускаться в балку, как на косогор вскочил верховой. Павло увидел: «Казаки» — и торопливо замахал на быков клюшкой. Верховой был уже подле Крепыша.

— Вы что… грабежом занялись!

Павло, заворачивавший крайних быков, по голосу узнал атамана.

— Вы погане грабителей! — Крепыш повернул лошадь. Перед ним прыгала борода плотного разъяренного всадника (Крепыш не знал, что это атаман). В руках казака — тройчатки. Крепыш опасливо посмотрел на светлые рожки, на зеленые с диким отсветом глаза всадника и дернул за повод. Но в это время казак посунулся вперед, выбросил вилы и легонько пырнул его в бок. Крепыш перегнулся, охнул и, выронив повод, схватился за пунцовую липкую рубашку.

В глазах Павла закружилась степь… С невероятной силой поднялась в нем извечная жгучая ненависть к куркулям и скипелась в тугом, до боли зудящем кулаке. Подняв клюшку, он подлетел к атаману. Тот крутнул коня и перехватил вилы. Но в этот миг над его головой взвилась клюшка и, со свистом рассекая воздух, упала на синий верх фуражки. Загнутым концом она взяла наискось: сбив фуражку, с хрустом прилегла к плечу. Атаман взмахнул сапогами и вертушкой полетел с коня… Строевой всхрапнул, прыгнул от хозяина и, болтая поводьями, понесся в сторону.

Быки поддавали друг другу рогами под зад, лезли кто куда.

— Гони живей! — рявкнул Павло.

Но гнать уже было поздно: по косогору прыгали десятки верховых, развевали бородами.

— Бросай!

Привычный на фронте в боевой обстановке выручать товарищей, Павло с помощью пастуха пересадил к себе Крепыша — тот был мертвенно-бледный до синевы, — накинул на руку повод его лошади и вместе с другими помчался в слободу.

Степан Ильич ощупью, ничего не видя перед собой, вышел из правления. Недуманно-негаданно небывалая гроза с оглушающим треском разразилась над его головой. Степан Ильич шел и не узнавал своих ног, как будто, пока он посидел в правлении, ему их подменили: отняли его послушные, легкие и приставили тяжелые, неповоротливые. В сумраке улицы, в сгущающейся темени не было видно его сгорбленной, сразу постаревшей фигуры, не было видно его подернутого мутью лица. Дорога, разутюженная колесами и присыпанная пылью, ему казалась ухабистой, кочковатой — он то и дело оступался, горбясь еще больше. В ушах до нестерпимой боли застряли насмешливые казачьи крики. Эти крики захмелевшего казачьего схода приглушенным гвалтом ползли по улице, нагоняли старика и все пуще ухабили дорогу. Думал ли Степан Ильич, что на старости лет, на закате он доживет до такого невиданного позора. И слыхом не слыхал, чтобы где-нибудь и с кем-нибудь так могло случиться. Как от конокрада или церковного грабителя — самого отъявленного злодея, — от него отвернулись старики.

«Что ты, Филипп, делаешь, что думаешь? — беззвучно шевелились его губы. — И тебе нет жизни, и меня живьем вогнал в могилу».

Ведь только что шел Степан Ильич в правление, как и все — хозяин, казак, член хуторского земельного общества, а вышел оттуда осмеянный и оплеванный.

А случилось в правлении следующее.

Перед вечером в хутор прискакал станичный атаман Рябинин. Полицейский повышибал окна — заказывал на экстренный сход. Степан Ильич ветками оплетал палисадник: соседские поросята повадились лазить на огуречные грядки, и ничего с ними не сделаешь; осталось последнее средство — колючий крушинник.

— Тебя станичный атаман требует! — кинул ему полицейский, мчась как угорелый мимо него.

По улице кучками и по одному тянулись к правлению старики. Каждый спешил прийти пораньше: с утра еще прослышали о том, что ожидаются выборы нового хуторского атамана и, как всегда, большая по этому случаю гулянка.

Степан Ильич пришел в правление, когда оно уже до отказа было набито казаками; толпились на крыльце, в сенях. Старик с большим трудом, работая локтями, протискался в дверь. В переднем углу за столом торчала плешинистая голова станичного атамана. Рядом с атаманом стоял молодой Арчаков, в новом офицерском мундире, и хозяйским взглядом окидывал собравшихся. Казаки коптились в табачном дыму (сизыми столбами он подпирал потолок), оплевывали бороды подсолнечной шелухой и толковали обо всем, но только не о том, для чего собрались.

У дверей, отирая плечом беленую стенку, пошатывался Забурунный. Он был уже «на взводе». Возле него толкались казаки, наступали друг другу на ноги.

Забурунный мигал красными пьяными глазами, рассказывал:

— Наш атаман-то как подсунет маленькому хохлику под хряшки, тот и перегнулся. А потом, паря, здоровый хохлина ка-эк дербулызнет атамана клюшкой — он лишь кверх тормашками. И руки растопырил, как жену ловит. Ну, думаю, атаман наш учится осетра выкидывать.

— Иха-ха, — радовался лишаястый казачок с куриным хохолком вместо волос на голове, — получилось у него? А то бывалыча с перехода у него не получалось.

Втайне Забурунный был доволен, что все дело кончилось именно так. Теперь ему уже не грозит опасность попасть в клоповницу, которую посулил атаман, — некому и некогда об этом думать.

А неподалеку от Забурунного какой-то насмешник орал во всю глотку, будто в лесу потерялся:

— Кум Семен, кум Семен, куда это твоя жинка скакала?

— Да тебя искала, — угрюмо процедил кум Семен.

— На кой грец мне нужна такая курносая!

— Го-го-го!.. — Кажется, даже стены задрожали, и дым клубками через раскрытые окна сунулся на улицу.

Степан Ильич увидел впереди Андрея-батарейца, еще дружнее заработал локтями.

— Под причастие, что ль, лезешь! — пробубнил ему кто-то.

Андрей-батареец, широко раскинув плечи, сидел на скамейке и толстыми пальцами крутил такую же толстую цигарку. Он облапил Степана Ильича и усадил его рядом с собою.

Арчаков, заметя их, нагнулся к станичному атаману, упругой усиной уткнулся ему в ухо.

— Вон, Иван Александрович, отец Фонтокина, — зашептал он, — вон тот, с седоватой бородкой. А это, рядом с ним, здоровый-то, это Андрей Коробов, по-уличному «батареец», — он в артиллерии служил. Птицы с одного болота. Они и здесь-то вместе. Только я должен сказать, Иван Александрович, что Коробов — это просто бычок: привязался к Фонтокину, тот и водит его на веревочке. Знаешь, физически мощные люди всегда немножечко… — Арчаков улыбкой сломал усины и рукой дотронулся до своего лба, будто муху спугнул.