— Сват Митрофан, сват Митрофан, — окликнул его Забурунный, — ты слыхал?

Тот, как слепой мерин, ступнул в яму — она была вырыта для столба у палисадника — и, раскинув руки, плюхнулся задом. У него даже екнуло внутри, как селезенка у лошади.

— Про саратовского казака-то? — Он захлопал глазами. — Слыхал, сват, как же.

— Ведь это бяда! Клеймо на весь хутор. Как же теперь? Пойдем, сват.

— Погоди, сват, я сглотну мерзавчик. А то в голове того… кузню открыли. — Он вылез из ямы, почесал пониже спины и поплелся к воротам шинкарки.

Андрей-батареец завтракал, когда мимо его окна по улице прошла пьяная компания. Матрена гоняла коров и слыхала разговор про Филиппа. О том, что он отсиживается в саду, Андрей знал и сегодня вечером собирался сходить к нему. То, что от Филиппа «этого» можно ожидать, Андрея не удивляло. Но ему непонятно было, каким образом он мог угодить в амбар. Андрей уже навестил Фонтокиных. Попал к ним в тот момент, когда Степан Ильич отливал водой обморочную Агевну. От них только что ушел следователь. Перекопал все, вплоть до мусорной кучи, — на потолке, под полом, в сараях, на гумне — и ничего не нашел. Андрей, как мог, успокоил стариков, расспросил про Филиппа. Но они сами об «этом» ничего не знали. Одного только Андрей боялся: самосуда. Следователь и атаман нарочно не покажутся, якобы они не видали. Казаки уже привыкли к самочинным расправам.

Зимой, на масленицу, устроили самосуд над одним вором (украл у казака телушку). Били кто как мог и кто чем мог: кулаками, палками, каблуками. Забурунный додумался: снял с вора валенки и железным шкворнем стукал его по пяткам. А когда это ему надоело, он передал шкворень другому казаку: «На, кум Егор, а то я умаялся». Искровавленного, всмятку раздавленного вора втоптали в снег. На второй день с дикими стонами он умер. После казаки, почесывая затылки, удивлялись: «Диковинно, квелый какой, как гусенок. Хоть бы били здорово, а то так ведь, полегоньку, вроде в шутку. А вишь ты: помер. Значит, быть тому. Сказано в евангелии: «Кому что на роду написано…»

Андрей вспомнил этот случай и, отсунув от себя сковороду печеной картошки, вылез из-за стола. Его подмывало — пройти мимо амбара, посмотреть. По пути решил зайти за своим другом — Яковом Ковалем. Он знал, что Якову хворать не с чего: на собрании его вчера не было и водку он не пил.

Спросонок Филиппу показалось, что о стены амбара плещутся волны, словно бы, пока он спал, неожиданно случилось наводнение и вода затопила улицу. Но когда он преодолел сон и поднял голову, то понял, что о бревна и двери стучат кулаками. Неясное бормотание, удары кулаков, топот — все это сливалось в общий гул и было похоже на отдаленный рокочущий водопад. «Что такое?» — с тревогой подумал Филипп. Внутри остро ущипнуло, и сон сразу же исчез.

Он встал — шея болела, отлежанную руку покалывало иглами — и заглянул в скважину меж бревен. У дверей шумно толпились казаки. Забурунный с распахнутым воротом рубахи пьяно откидывался, стучал кулаками о косяк двери, выкрикивал: «Эй, защитник! Наработался? Отсыпаешься теперь?» Возле него приседал казачок с куриным хохолком: «Иха-ха! Должно, дюже тяжело! Никак не отдышится!» Под углом стояли бородатые казаки, стыкались носами. «Румыны, мать вашу, снохачи!» — трясясь от злобы, прошипел Филипп.

«Румынами» почему-то дразнили пожилых казаков, не участвовавших в войне, заодно и отставных, платящих тек называемый табунный капитал. Между «румынами» и вернувшимися фронтовиками каждодневно шли скандалы. «Бросили фронт, опозорили казачество!» — ворчали «румыны». «Пойдите вы теперь повоюйте, — отвечали фронтовики, — вояки… носом, чужими руками все воюете! Это вам не со снохами в соломе воевать!»

Филипп сквозь скражину вороватым взглядом окинул собравшихся. Из фронтовиков заметил только одного сослуживца — полчанина Курдюмова. Тот стоял поодаль от амбара, сталкивал ногтем золу с цигарки и не принимал никакого участия в спорах. «А ведь изобьют», — подумал Филипп и повел глазами по амбару, как бы отыскивая норку, куда бы можно было ушмыгнуть. Но вот он увидел, что по улице вышагивает Андрей-батареец, рядом с ним — Яков Коваль, и от радости даже подскочил: на одного Андрея нужно по крайней мере десяток казаков. Филипп подтащил к двери чурбан, взобрался на него и уставился в щелку:

— Ты чего, Забурунный, лезешь, как баран на новые ворота!

— А-а… попался, саратовский казак!

— Опозорил хутор!

— Убил атамана!

— Изменник казачеству!

— Мало тебе…

Голоса взметнулись взбалмошным вихрем. Филипп даже отшатнулся от щелки. Но вот разноязыкий гвалт казаков смял густой бас Андрея:

— А ты докажешь? Ты докажешь? Ты видал?

— Да что ты, Андрей, споришь с ними, — насмешливо крикнула дверная щелка, — ведь это же чурбаны с глазами!

Казаки на минуту опешили, притихли. Тараща глаза, поднимая бороды, разглядывали щелку, словно бы действительно заговорила она сама. Даже Забурунный опустил кулаки и шагнул в сторону. И вдруг снова и еще сильнее взметнулся злобный разноголосый гвалт. Насмешка Филиппа явилась спичкой в пороховом погребе. Овечьими хвостами затряслись бороды, лица расперлись яростью: «А-а… ы-ы… мы чурбаны?!» Забурунный, задирая кулаки, полез к щелке; Филипп дурашливо плюнул, и пузырчатый шматок повис у Забурунного на усине. Тот бешено прыгнул с приступка и метнулся в пожарный сарай. К дверям амбара он подскочил уже с каким-то железным прутом. Замок хрупнул, дверь распахнулась, и Филипп не успел опомниться, как в него вцепились две пары сучковатых рук.

Филипп напряг мускулы, рванулся — даже пиджак на спине по шву лопнул, — но колючие руки вцепились еще крепче. Перед Филиппом выросли налитые кровью глаза Забурунного, и тут же он услышал какое-то звериное рычание. Почувствовал, как когтистые пальцы сорвались с плеча и резво поползли по его шее к горлу. «Вырвет зоб», — промелькнуло в сознании Филиппа, и он инстинктивно сжался, прижал подбородок, стиснув скулы. Пальцы тугим узлом уже перехватывали шею… Тогда Филипп высвободил зажатую в чьих-то коленях ногу, отвел ее назад насколько можно и, перенеся в нее весь запас своей силы, пинком поддал Забурунному под низ, между ног. Забурунный хрюкнул, присел, и пальцы, разжимаясь, скользнули по пиджаку. В этот миг по затылку Филиппа пришелся оглушительный удар кулака. Филипп, как резиновый мячик, скакнул через порог амбара под ноги стонущей толпы. Из глаз густым роем брызнули искры, сцепились светящимися клубками и поплыли волнистыми радужными кольцами.

Когда Филипп очнулся — он лежал ничком, и нос его был уткнут в чей-то разящий дегтем сапог. Голова кружилась, гудела, в носу остро щекотало, и Филипп чихнул, сдувая пыль с сапога. Хотел повернуть голову, но она, как у волка, не поворачивалась. Тогда он приподнялся на коленях. Первым увидел Коваля. Тот, растопырив руки, паленой бородкой упирал в куст стоптанного подорожника, словно бы учился ползать на четвереньках и по-телячьи щипать травку. За Ковалем катался черный рычащий клубок. Филипп успел рассмотреть своего сослуживца полчанина, в обнимку с чьей-то пегой, разметанной по лицу бородой. Больным затылком упирая кому-то под зад, Филипп попытался привстать. Но в это время на головы казакам, стеной окружавшим Андрея-батарейца, опустился, как цеп, его кулак, и казаки, давя друг друга, полетели через подмятого Филиппа. Широко расставив ноги, Андрей стоял, что вяз, глубокими корнями вросший в землю, и посовывал кулаками, то левым, то правым, будто машина рычагами. Когда казаки напирали на него сбоку, он поднимал свой здоровенный кулак, с детскую голову, и глушил наотмашь.

За спиной Андрея было пусто, и Филипп сообразил: вьюном поднырнул ему под расставленные ноги, вскочил и, размахивая отодранным рукавом, опрометью бросился к пожарному сараю.

Старик конюх с водопоя подводил к воротам две пары лошадей. Филипп ринулся к старику. Вид у него был такой, что конюх бросил лошадей, шарахнулся и заорал благим матом: «Крау-ул!» Кони всхрапнули, рассыпались, но Филипп успел поймать одного коня, буланого, с алыми на гривах лентами. Через секунду Филипп был уже на нем. Сжал его коленями, конь тряхнул гривой и метнулся от ворот. Когда Филипп глянул назад — Андрей тяжело и медленно валился набок, словно вяз, подмытый водой. Казаки с победным воем наседали на батарейца. С минуту Филипп колебался: скакать ли ему прочь или ехать на толпу, мять, давить и выручать товарищей? Но, оглянувшись еще раз, он понял, что теперь их все равно не выручишь. Казаки клевали Андрея со всех сторон, и его даже не было под ними видно. К сараю уже бежали изодранные, исцарапанные «румыны»: они только теперь разглядели, что Филиппа у них нет под ногами.