— Ты зачем, Куцый, а?.. Украл у нас шашку, а? Я вот тебе дам! Это братушкина, дай сюда! — и подбежал к нему, намереваясь стащить его с насыпи.

Тот перехватился руками и выхватил клинок, порезав большой палец правой руки, что сгоряча даже не заметил.

— Не лезь, Глазанчик! А то махом башку срублю! — и поднял над головой клинок.

Захарка попятился, засверкал глазенками; а Куцый спрыгнул с насыпи, встряхнулся и, чертя дорожку концом клинка, побежал домой, с жалобами:

— Батяня, батяня, я нашел шашку, а Захарка отбирает. «Это братушкина», — говорит.

Батяня оторопело поморгал глазами, нашлепал сынку подзатыльников: «Втянули меня, сатанята, в эту проклятую свадьбу» — и, стащив с него шашку, отнес ее следователю.

Через полчаса заплаканного Захарку привели в правление. Следователь погладил его по голове, всунул ему в руки конфетку в цветастой бумажке, на которой был изображен Кузьма Крючков, и приласкал:

— Тебя обидели, мальчик? У, эти дурные, вот я их отправлю в тигулёвку — они не будут обижать. Отняли у тебя шашку? Тебя как зовут, мальчик?

— Заха-арка, — всхлипнул он.

— Захарка? Какой хороший мальчик! У меня тоже есть сынок Захарка. Поедем ко мне в гости, а? У меня тарантас на качелях, подпрыгивает. И кони резвые. Сядешь на козлы, править будешь. А к вечеру вернемся домой. Поедем?

Захарка качнул белым на затылке вихром:

— Меня мама-аня не пустит.

— Пустит. Мы уговорим ее.

— Нет!

— Иль ты сам не хочешь? Ну, тогда бежи домой. Возьми свою шашку и бежи. Она ведь ваша?

Захарка, все еще всхлипывая, косился на ласкового дядюшку, на его светлые, с двуглавым орлом пуговицы, на заманчивую игрушку. Она лежала на столе, отсвечивала желтым эфесом, и ремень, покачиваясь, свисал к полу. Вот бы ее Захарке! Тогда бы он был настоящим атаманом. А то какой же он сейчас атаман, если его ребята не слушаются. «У тебя, говорят, ни насеки, ни шашки, а деревянные у нас самих есть». У Захарки вспыхнули глаза, но он еще раз взглянул на чужого дядю, исподлобья очень долго рассматривал его пуговицы (такие он видел ночью у того, который увел братушку) и, крутнув головенкой, вывернулся из-под руки.

— Пусти, дядя, а то мне некогда!

— Некогда? — Следователь заколыхался в смехе. — Ну, тогда беги, если некогда. Только чего ж ты свою шашку не берешь? Забыл?

Захарка насупился, опустил конопатый нос.

— Она не наша.

— Не ваша? А кому ты говорил, что она братушкина?

— Никому я не говорил! Он брешет, Куцый.

«Волчонок, весь в брата будет», — следователь уже злобно взглянул на Захарку и отвернулся, заслышав гомон в чулане.

В правление, как на сходку, непрошенно ввалились казаки. Перебивая друг друга, хором начали рассказывать, как они хотели проучить казачьего изменника, а он, подлец, удрал. Зато в амбар они втянули двух вместо одного: Коваля и…

— Кто вам разрешил отпирать амбар! — Следователь взбешенно затопал каблуками, задергал жирным подбородком.

Казаки растерянно хлынули от стола, пятясь к порогу.

— Кто открыл амбар, я спрашиваю?

Казаки прятались друг за друга, молчали, будто у всех сразу отнялись языки. Забурунный подогнулся, скривил рожу и, мелькнув чубом, выскочил на улицу.

— Да вы знаете, скоты!.. Да я вас!.. Остолопы! Полицейский, отвези вот этих двух крайних в станицу, в тюрьму… Кстати, передай моему секретарю пакет, — и протянул полицейскому засургученный сверток.

Казачок с куриным хохолком — один из «крайних» — посопел, подергал ногой, но уйти не решился. Рядом с ним завздыхал старичок с пегой бородой. Все лицо его было так исколупано, что курице негде было клюнуть, — Филиппов однополчанин Курдюмов подремонтировал его с легкой руки. Следователь на них даже не посмотрел больше. Повернулся к двери спиной, уселся за стол и, тяжело отдуваясь, подтянул к себе пузатый портфель. Порылся в нем, вытащил какой-то смятый клочок бумаги и оседлав нос очками, нагнулся над ним:

«Учиняет произвол и неповиновение властям, как-то: перепахал лично у меня, принадлежащую мне, хуторскому атаману, землю. Как иногородний и бог весть откуда пришлый, не имеет почтения к казачеству, хотя среди казаков живет уже издавна. Над святыми отцами насмехается и в церковь православную не ходит — нешто кто затащит! — а верует неизвестно кому. А как и прочее… не повинуется властям. Хуторской атаман, урядник и георгиевский кавалер Павел Арчаков». Ниже подписи приписка: «Гнет дуду за большевиков и чтобы землю всем иногородним».

«Вот она, гопкомпания! Хорош, хорош этот субчик, Яков Коваль!» — и следователь щелкнул ладонью по портфелю, такому же мягкому, как и сам хозяин. Хлопок гулко рассыпался по комнате. В правлении было уже пусто.

Андрею-батарейцу надоело сидеть, и он встал. Подпирая головой потолок, походил по амбару. Ходил и вполголоса бубнил ругательства: сегодня он собирался вырубить кизяки — взял на день у соседей рубак, — а вместо этого угодил сюда. Подошел к двери и заглянул в щелку: на улице никого не было, и некому было крикнуть, чтоб отперли. Даже ребятишек — и тех не было. В пожарном сарае стояла тишина. Железная крыша накалилась от солнца, и в амбаре становилось душно. По лицу Андрея из-под фуражки стекал пот, попадал в сплошные рассечины, и лицо от этого горело. Андрей толкнул двери, но они держались крепко.

— Вот взять чурбан да выломать. Ну, за что мы сидим?

— Ты, Андрей, не выдумывай! — Яков, поворачиваясь, подтянул ноги и охнул от укола в боку. — А то мы угодим в станицу. Знаешь, как они рассвирепели теперь. И так, должно, влетит нам за нашего молодца.

— Молодец-то он молодец, да леший его принес домой, греха немало. Знает щенок, чье сало упер, и нужно бы остерегаться. — Андрей отдавил Якову ногу и опустился подле него. — Давай-ка с горя закурим да потянем, что ли, родителей помянем.

— Давай, — согласился Яков.

Напрасно Андрей беспокоился о своих делах. За весь день к амбару никто и глаз не показал. Вечером мимо них пожарники провели лошадей. Андрей крикнул, но пожарники и близко не подошли, только хохотнули и заругались. Пришлось им, голодным и обозленным, устраиваться в амбаре на ночь. Лежа на голых досках и перекидываясь с боку на бок, они крепко порешили, что если завтра их не выпустят — в следующую ночь они обязательно выдавят дверь.

Рано утром — по амбару едва начали расплетаться узоры солнца — загремела цепка, и на пороге появился полицейский.

— Ну как, живы тут? — и ощерил прокуренные зубы.

Андрей приподнялся, одернул смятую, загрязненную рубашку и, сердитый, не говоря ни слова, попер к двери.

Полицейский преградил ему дорогу:

— Куда, куда! Я только за Ковалем пришел. Тебя атаман не разрешил выпускать.

— Да он меня сажал, твой атаман! — гаркнул на всю улицу Андрей.

Полицейский вытянул Коваля за рукав, прихлопнул дверь. И Андрей зарычал, мечась по амбару.

Он не знал того, что Якова тоже не освободили. Из амбара полицейский повел его прямо в кузню. По подсчетам атамана на его сотню не хватало оружия; он приказал полицейскому взять Коваля, так как кузнецов в хуторе больше не было, и вместе с ним доделать нужное количество пик (атаман боялся пускать кузнеца без надзора, тем более что следователь не разрешил его брать).

Коваль раздул горн, очистил наковальню, разыскал инструменты, и работа закипела. От голода у него подвело живот, но было не до еды. Чего ради тут трется полицейский? — думал он. Ведь делал же он пики без него. Нешто скоро потребовались — пришел помогать? Но какой же из него помощник, когда он клещи не умеет держать!

— Ты чего, кусок хлеба отбивать у меня вздумал? — шутил Коваль, разгребая железкой угли. — Все равно ничего не выйдет. Я ведь на этом деле собаку проглотил. Тридцать лет, чай, шпарю. А-а, помогать! Ну, дуй тогда горн, больше-то ничего не можешь.

И полицейский подчинился.

Часа через два, когда Яков Коваль, отирая фартуком пот с лица, закуривал — в шипение горна ворвался бешеный колокольный трезвон: