Когда двуколка подъехала ко двору Фонтокиных, в воротах показался Филипп. В руках у него была винтовка. С насупленными бровями и неестественно надутыми щеками, он молча подошел к двуколке, и кинул винтовку на ворох оружия. Павло, с приготовленной на языке шуткой, опешил от удивленья.

— Да ты что, с ума спятил? Или белены объелся?

— Не надо мне винтовки! — не своим голосом сердито крикнул Филипп и отвернулся в сторону.

— Да что случилось? — вконец растерялся Павло. — Доктора, что ли, кликнуть?

— Не надо мне винтовки!.. У меня есть своя, пристрелянная, — и захохотал.

— Дьявол тебя забери, испугал ведь как. Я уж думал, ты и взаправду. — Павло подошел к нему поближе и шутливо стал во фронт: — Товарищ комвзвод, разреши мне смотаться в слободу, к семье.

— Можно. Вот объедешь по хутору и дуй. Скажи там слобожанам насчет земли. А завтра — солнце в дуб, чтоб был у меня во взводе.

— Слушаюсь, товарищ комвзвод. — И Павло умело пристукнул каблуком. А потом подшагнул вплотную и полез к нему в карман за папиросами.

Филипп вернулся домой и зашел в погребец. Из снопков прошлогодних веников и конопли на пряслах вытащил винтовку, стер с нее сало. «Вот и твоя очередь пришла, — думал он и вертел винтовку, проверяя затвор, — боялся я, нападет на тебя этот мясистый боров — следователь. Куда уж ему! Бог даст, приведется — и ему на память пошлю из тебя гостинчик».

Захарка ползал на коленях вокруг брата, нагребал кучи мусора.

— Теперь я знаю, какую ты лохмоножку тогда искал, — вспомнил он, заглядывая брату в лицо. — Не догадался я, а то бы мы популяли из нее.

— Разве узнал? Какой пострел! Я вот тебе популяю. — И Филипп пощекотал у него под мышкой. — Нос утри, пашешь им, что ли?

К Филиппу начинало возвращаться его обычное, шутливо-бодрое настроение. Все утро он бродил по двору как ошпаренный, не находя себе места. При виде изможденного, притихшего на кровати отца, почернелое от загара лицо Филиппа наливалось кровью, и он, опуская голову, скрипел зубами.

В первую минуту, когда он узнал о всех хуторских событиях, ему стоило больших усилий, чтобы удержать себя и не нарушить приказ командира отряда. Тот не дал разрешения до подхода главных сил продвигаться дальше хутора. А как хотелось в ту же минуту скакать со взводом в станицу, ловить ненавистных кадетов, крошить их, как капусту, за Коваля, за отца, за Андрея-батарейца. Но скакать в станицу было нельзя, и от этого было тяжко.

Филипп вычистил винтовку, отнес ее в хату и снова вернулся в погребец. Распахнул до отказа ворота, сложил в угол железки, вальки, дощечки и начал граблями выдвигать мусор. На середину погребца вытащил из угла сани-розвальни, с хворостяной плетенкой, и принес с гумна свежескошенной травы. Захарка, взмокнув от натуги, притащил ведро песку, усыпал очищенный пол. В погребце стало уютно и чисто. От слеглых веников пахло плесенью, — Филипп стянул их с прясел и вынес во двор. Захарка вызвался сбегать на бугор за чебором, и Филипп назвал его за это молодцом.

Когда Филипп разгребал в санях траву, пряча из карманов лишние патроны, на розвальни упала тень, и в погребце стало темно. Филипп повернулся: в растворе, охватив руками обе сохи, стоял, улыбаясь, Андрей-батареец. Новая разутюженная рубашка с яркой на воротнике вышивкой лоснилась на нем; громадные синего сукна брюки были вправлены в шерстяные чулки. Свисавший с крыши султан камышинки упирал ему в щеку, и он выгибал шею, отклонялся.

— Ну, брат, как тебя и земля-то держит! — восхищенно сказал Филипп. — Ты, кажись, праздновать собрался?

— Праздновать, Филипп, праздновать! У меня ведь вроде бы светлое Христово воскресенье. — Андрей подошел к саням, откинул траву и осторожно, наперевес, придерживаясь обеими руками, опустился на грядушку. Сани, пискнув, скособочились под ним.

— Ты чего же так садишься?

— Нельзя, паря, — Андрей виновато улыбнулся. Филипп, тускнея, передернул щекой, нервно заелозил на грядушке.

— Гады!

— Да это ничего, — добродушно сказал Андрей, — заживет. Вот Коваля..

В погребец, озабоченно квохтая и раскачиваясь на коротких лапах, вбежала курица. Замахала крыльями, подняла пыль, взбираясь на прясла. Ходила по ним, по-старушечьи бормотала, разыскивая гнездо. Прошлогодних снопков с ее гнездом на пряслах не оказалось, и курица в смятении заметалась над санями, подняла оглушительное кудахтанье. В воротах тут же показался кочет. Он, бывалый драчун, воинственно распустил крылья, напружил гребень и, отыскивая обидчика, замигал желтоватым глазом.

— Тю, супостаты! — Андрей замахнулся, и курица вслед за кочетом прыгнула в ворота.

— Ты вот что, Андрей, — начал Филипп, стряхивая с его рубахи пыль, — я ведь не шутейно говорил, что ты останешься тут, в хуторе, председателем ревкома. Завтра приедет Кондратьев, и мы это дело устроим. Яковой семье ты помоги покрепче. Из арчаковского имения. У них ведь сундуки ломятся. Дай корову, лошадь, еще там чего. Из посева…

— Как, тоись, из арчаковского?

— Да очень просто! Ты, Андрей, слюни не распускай! — Филипп неожиданно рассвирепел. — А то мы еще всыплем тебе плетюганов, чтоб злее был. Именье Арчаковых конфискуй и раздай беднякам. Понял? Аль тупо? Семен уходит в отряд — он уж говорил мне, а Варвара (Филипп запнулся: Варвары он еще не видел)… В общем, понятно?

— Оно, как бы сказать, и понятно… Чего ж тут непонятного. Только, мол, как же разорять, если..

Филипп вскочил с саней:

— Да ты что же… ополоумел, что ли?! Они стреляют нас, а ты разорять не хочешь. Тебе память-то, случаем, не отшибли?

— Ну, будет, будет тебе прыгать, сделаем… Ишь ведь распрыгался! — И Андрей, ухмыляясь, носком чирика толкнул его в ногу.

— То-то вот, сделаем. Нечего дурака валять. — Филипп вытащил из кармана папиросы и опять сел на грядушку.

Андрей насмешливо скосился на него, толстыми пальцами невпопад ловил папироску.

— Ишь ведь буржуй какой, ну-к дай сюда! — и вытряхнул из пачки несколько штук.

Они закурили, и синий дымок резвыми струйками побежал к пряслам.

— Вот еще чего, Андрей, — Филипп пыхнул папироской, — слобожане там отрежут себе земли, а ты поезжай в станичный ревком — дней через несколько он будет — и добейся, чтоб нашим казачкам примерили от войскового юрта, он ведь под боком. Чтоб не шипели кадетские гадюки. Все равно земля пустует, там тебе и слова не скажут.

— Все сделаем, все, — уже не спорил Андрей, прикуривая вторую папироску, — ишь какие пахучие!..

А я это под дорогу зашел к тебе. Покурить. Пшенички хочу на мельницу подсеять — иду к куму Ивану за грохотом… А насчет арчаковского имения и земли не беспокойся… все обделаем, за милую душу. — Он встал, отпустив качнувшиеся сани, и, не прощаясь с Филиппом, согнулся в воротах.

В хате Филипп на ходу, кое-как пообедал, сбегал к колодцу за водой и разыскал в сумах седла казенное мыло. Умывался он старательно и долго, очень долго. Агевна кружкой лила ему на руки. Он громко фыркал, брызгал вокруг себя. Потом тщательно выбил гимнастерку, наяснил сапоги. Агевна женским чутьем улавливала его мысли, хлопотливо бегала по хате и помогала ему с материнской нежностью.

— Какие, Филя, времена-то пришли, господи, — вздыхала она, — совсем посбесился народ: один туда, другой сюда. Как круженые овцы на стойле. А семья Арчаковых совсем рассыпалась. Василий, говорят, ускакал с казаками; Семен вроде бы с вами пойдет. Как же бедняжка Варя одна останется? Разве можно одной в таком домине?

Филипп, расчесывая перед зеркалом волосы, несмело уронил:

— Она, мама, одна не останется…

Накинул новую с яркой пятиконечной звездой фуражку, подтянул поясной ремень — сбоку торчал наган в кобуре — и, расправляя на ходу гимнастерку, вышел из хаты.

У крыльца столкнулся с красногвардейцем, водившим по хутору двуколку. Тот доложил ему, что оружие казаки сдали и что двуколку завезли в пожарный сарай. Филипп приказал поставить к двуколке усиленный караул, и красногвардеец побежал обратно.