«Видать, с плантации едут», — догадался Сергей и, шагая, старался различить слова.

Песню вели на высоких тонах, протяжно и с чувством. В извилистых перехватах не было обычных надсадных и режущих выкриков, как при частушках, они были мягкими и плавными.

низким грудным тембром начинал не столько сильный, как звонкий, приятный подголосок, и, несмотря на то что над ним тут же взвивалось несколько более крепких голосов, он очень отчетливо из них выделялся:

Сергею внезапно вспомнилась покойница бабушка, которая умерла еще тогда, когда ему было лет семь, не больше. Бывало, придет домой с пьяного гулянья, сядет у стола и начнет жалобным голоском любимую: «При буйной ночи…» А как дойдет: «И тут девчонка зарыдала и от могилы прочь пошла» — оборвет песню, уронит голову, и по морщинистым щекам ее поползут слезы.

«Должно, пожилые, — прибавляя шагу, подумал Сергей и улыбнулся, — молодые-то уж, кажется, не поют таких». И вдруг он остановился, напряг слух: «Хм! Ведь это же Наташа заводит, ее голосок. Вот тебе раз… Поспешил».

Минуту он растерянно стоял среди дороги, не зная, что делать и куда деть время, и, увидя в правлении колхоза свет, свернул на него.

А через час, когда он снова был на улице, в Наташиной хатке горел огонек, и Сергей заторопился.

Наташа только что успела управить свое маленькое хозяйство и, расчесывая перед зеркалом волосы, собиралась лечь в постель: ночь коротка, а с восходом солнца нужно быть в поле, на колхозной плантации. Последние дни она ночует одна: заболевшая мать уже вторую неделю лежит в больнице.

Запрокидывая голову, Наташа резким движением руки отбрасывала назад тяжелые длиннющие пряди волос, которые, рассыпаясь, окутывали ее плечи и спину, придвигалась к зеркалу. В отблесках лампы видела полное, почти круглое лицо с большими голубоватыми глазами и широкими дугами бровей. Взгляд был усталым и вялым. Сегодня Наташа целый день сажала капусту, и потому слегка гудела спина, хотелось спать.

В сенях послышался шорох шагов, и Наташа отбежала от зеркала, стыдливо защитила грудь кофточкой. На пороге появился Сергей, и глаза Наташи горячо блеснули, усталь как рукой сняло.

— А-а, трухнула, — сказал Сергей, улыбнувшись, и Наташе показалось, что от его улыбки в хате стало светлее.

— Я думала, чужой кто.

Сергей подошел к ней, обнял ее за плечи и поцеловал.

— Ты никак здорово загорела! — Он заглянул в ее взволнованное, пышущее жаром лицо.

— А ты почернел! — И, тихо смеясь, она обвила его упругую шею, прижалась к нему.

На рассвете, когда в побелевшем небе меркли звезды и хутор заливала предутренняя синева, к хате, где жила одинокая вдова Марья, подошел человек. Он подошел сторожко, волчьим шагом. Несколько минут стоял под окном, неподвижный, напряженный, чутко вслушиваясь в ночные шорохи. Все спало в эту глухую рань, и он слышал только свое тяжелое прерывистое дыхание. В хлеву дремотно замычала корова, и человек вздрогнул, прижался к стене. Потом шепотом обругал себя и придвинулся к окну.

Окно это выходило во двор. Человек, как видно, прошел через гумно, с выгона, так как передние ворота были крепко заперты, а двор с улицы огорожен высоким дощатым забором, и прошел так тихо, что спавший под крыльцом кобель не слышал его. И, только когда стекло легонько задребезжало, кобель с громким лаем выскочил из-под крыльца, люто бросился к окну, как бы досадуя на свою сонливость и на то, что его встревожили в такую необычную пору.

— Полкан, Полкан! — хриплым, придушенным голосом тихо позвал человек и почмокал губами.

Кобель оглушительное буханье вдруг перевел на визгливое подвыванье, потом заскулил, поджал хвост и пополз на брюхе.

— Полкан! — еще раз позвал человек и, смело подойдя к нему, потрепал его за уши. Кобель уткнулся носом в колени, недоверчиво обнюхал пыльные растоптанные сапоги. Но недоверчивость его тут же исчезла, и он, окончательно признав гостя, обрадованно поднялся на задних лапах. Словно бы извиняясь за свою оплошность и задабривая гостя, приветливо лизнул ему руку, подпрыгнул, пытаясь достать лицо. Но тот пнул его сапогом и повернулся к окну.

На повторный и более решительный стук в хате зашуршало, скрипнула кровать, и к окну в одной исподнице метнулась женщина.

— Кто там? — с испугом окликнул заспанный голос, и женщина спряталась за притолоку.

К стеклу прильнуло скуластое бородатое лицо.

— Это я, тетя, не бойся… открой.

Избяные двери тонко провизжали, щелкнула железная задвижка — и в сени, а затем и в хату хлынула свежесть рассвета.

— Что-то я и не узнаю никак… Нежданно-негаданно… Неужто это ты, Тиша? — тревожно зачастила Марья и, оставив двери раскрытыми, вбежала в хату, накинула юбку. — Ужо-то я вздую лампу, посвечу тебе. Как же это ты?.. Ведь два года, почитай… с заговенья третий идет… Вот никак не ждали.

Она суетилась около печи, гремела коробкой спичек и, спотыкаясь на ровном месте, ощупью разыскивая лампу, никак не могла догадаться чиркнуть спичкой и тогда уже при свете найти лампу.

Тихон Ветров не спеша накрепко защелкнул задвижку, неуклюже перевалился через порог и так же накрепко, хоть и бесшумно, прикрыл за собой избяную дверь.

— Ты что, тетя? Огонь хочешь зажечь? Ни в коем разе! Соседи увидят — разговоров не оберешься.

Он снял шапку, подошел к столу и, взглянув на мерцающую в синем сумраке божницу, хотел было перекреститься. Но, подняв руку, почесал переносицу и повернулся к хозяйке.

— Ну, теперь здорово живешь, тетка Марья. Жива, крепка? А? Ну и слава богу. Не ждали, говоришь, меня? Оно и ладно, что не ждали.

Марья не шевелясь стояла со скрещенными руками и не знала, что ей подумать. Уж не сон ли все это? Ведь только вчера вечером у колодца судачили бабы, будто из выселенцев устроили там какую-то колонию и уж в хутор они никогда не вернутся. А тут вот тебе: заявился и в такую пору.

— Ты что ж это, тетка? Аль незваный гость хуже того… самого? — И Тихон едко и скрипуче засмеялся.

Марья встрепенулась, как обожженная:

— Что ты, что ты, Тиша, как можно, нешто я чего… Вот выдумал! — Она подскочила к нему, поймала его за полу изорванного пиджака, из которого торчала вата, и затеребила: — Раздевайся, что ж ты! Чай, не чужие люди. Вот послал господь. Каким это?..

— Ничего он, тетя, не послал! — со скрытой злобой вставил Тихон, расстегиваясь. — Может быть, и послал кому, да только не нам… Вот если б ты знала, как я жрать хочу! Совсем отощал за дорогу.

— Бедный! — Марья, качая головой и шлепая босыми ногами, заметалась по хате. Из печи она выхватила чугун с помоями для поросенка, покрутила его в руках и сунула под скамейку. Потом побежала в сени, громыхнув дверью.

«С ума сошла старая! Никак нельзя без стука!» — Тихон поморщился.

Он снял с себя пиджак, свернул его вчетверо и, подсев к столу, положил его рядом с собой. Шапку бросил тут же, поверх свертка.

— Ты чего же набросал тут? — удивилась вернувшаяся Марья. — Вон гвозди в стене… Горе наше — нечего вешать, вот дожили.

— Не говори! До того ли теперь! — Тихон махнул рукой и пояснил: — Привык, вишь, всегда быть в кучке, начеку, ну и… Как-то уж само собой, не думавши.

Хозяйка поставила на стол угощения, принесла краюху хлеба.

— Ешь, Тиша, закусывай. Слава богу, пока есть чего.

Тихон откинул со лба слипшийся чуб, настороженно взглянул в окно, потом в другое, в третье и тогда уже с ожесточением набросился на еду.

А Марья подошла к неубранной кровати, несмело опустилась на самый краешек, ровно в чужих людях, и, прислушиваясь к чавканью Тихона, украдкой вздыхала. Она никак не могла решить: то ли радоваться тому, что молодой Ветров так неожиданно появился, то ли огорчаться?