Но несмотря на то, что мысли ее были далеки от Тихона, перед глазами все время стояло его злое, нахмуренное лицо. Таким она встретила его впервые, и ей казалось очень странным, что он, франтоватый и веселый парень, который ей когда-то даже немножко нравился, может быть таким сердитым и страшным. Не в состоянии заснуть, Наташа повернулась на спину, подсунула под голову руку и, путаясь в мыслях, уставилась в темноту.

Задремала она или нет, но вдруг померещилось ей, что в окно будто кто-то стукнул. Вздрогнув, она отогнула онемевшими пальцами краешек одеяла и с трудом подняла голову. Заметила, что за окном у рамы стоит что-то большое и черное. Тут же услышала, как стекло заскрежетало, взвизгнуло, и за раму будто крепко дернули — раз… другой.

У Наташи перехватило дыхание и жаркий озноб сковал тело. Не в силах ворохнуться, потная и дрожащая, она широко раскрытыми глазами уставилась в окно, как зачарованная, и ей показалось, что это черное и большое начинает пошевеливаться, всматриваться через стекло. В груди, подкатываясь к горлу, поднялся жесткий клубок и уже готов был вырваться наружу душераздирающим криком. Наташа сдерживала себя до изнеможения.

Но вот за окном замяукала кошка, царапнула по стеклу когтями и спрыгнула с наличника. Ветер, хлопнув ставней, прошуршал за стеной, и разлапистая гнилая груша в палисаднике заскрипела. «О господи! — Наташа со всхлипом вздохнула. — И чего только не втемяшится в голову!»

Утром она поднялась чуть свет. У нее болела голова, ломило в висках, и вся она была разбитая, измятая, как после тяжелой болезни. Ей захотелось тотчас же увидеть Сергея, хотя и сама не знала, для чего ей нужно это и что она ему скажет. Но такого настойчивого желания увидеть его она, кажется, никогда еще не испытывала.

Решилась пойти к нему в поле, впервые решилась пойти к нему открыто. Наскоро управилась с домашними делами, напекла пирожков с картофелем, блинцов, наварила вареников, потом по-праздничному оделась, уложила стряпню в огромную чашку и обвязала чашку платком.

Она замыкала хату, когда наружные ворота открылись, и во двор вошла Марья. «Опять! — сердито подумала Наташа. — Опять с какими-нибудь поручениями, ведьма старая». Но та, униженно и заискивающе кланяясь, со слезами на глазах начала упрашивать Наташу пожалеть ее, бедную вдову, в ее преклонных летах, никому не пересказывать о том, что она, бедная вдова, на какой-нибудь разъединый денек приютила у себя Тихона.

— Избави бог, начнут допытываться, выспрашивать — полжизни лишишься. А куда денешься, на кого ни доведись. Свои же люди, не басурманы какие-нибудь. Переночевал — и скатертью дорожка. Покрылся горами. А куда ушел — Христос его знает.

Наташа, стоя к Марье спиной, невпопад вертела ключом, молчала.

— Уж ты ради Христа, Наташенька, богом молю, — все пуще раскланивалась Марья, — ведь добра хочется людям, а не худа. И тебя я покликала… Не подумала по глупому разуму, не знала, что не по душе тебе это. Уж ты не поверни во гнев, ради бога.

— Да не скажу, отстань, ну тебя! — раздраженно, с болью вырвалось у Наташи. — Спросить надо было сперва, хочу ли я видаться с ним, а уж потом заманивать.

Проходя мимо фермы, в конце хутора, Наташа увидела возле строящейся рубленой конюшни Лукича, председателя колхоза. Она угадала его разноцветную клетчатую кепку и выцветшую, тоже клетчатую рубаху-ковбойку. Тот прикладывал к стене длинный шест, делал какие-то пометки и снова прикладывал. Наташа поздоровалась с ним.

— Здравствуй, здравствуй, — сказал Лукич и хитро чему-то усмехнулся одними глазами, добрыми и ласковыми. — Куда это, девка? На помины, что ли?

Наташа вспыхнула.

— Выдумаешь! Никогда и не ходила. Сергей чего-то наказывал.

— Ишь ты! Наказывал? Ну, коли наказывал, иди.

— А куда они, Лукич, переехали? Он говорил…

— К Кудинову кургану, пустяки тут. Два раза шагнешь — и там. — И уже вдогонку крикнул: — Ты вот что, Наташа, ты напомни им еще… послезавтра у нас вроде бы — праздник, вечер. Конец посевной, новоселье и все такое. Пускай обязательно будут дома.

Наташа была уже за хутором, в степи, когда задернутое облаками солнце наконец-то проглянуло и степь улыбнулась своей широкой и светлой улыбкой. Все вокруг в одно мгновение преобразилось. Капельки росы на траве, до этого бывшие незаметными, радужно заискрились. Голубовато-сизая даль порозовела, дрогнула и отодвинулась к лесу — верстах в пяти от дороги. Еще дружней защебетали жаворонки, кувыркаясь в воздухе. Блеснул крылом ястреб в недвижном полете и упал над сурчиной. Все сразу зацвело и запело. Наташа только сейчас заметила, что из-за кустов повсюду выглядывают цветы — белые, желтые, лиловые, один краше и нежнее другого.

Она поднялась на курган, поводила по сторонам глазами, и в душе у нее тоже зацвело и запело, и она засмеялась, вспомнив о ночных своих тревогах: такими пустяками они показались ей сейчас. С кургана был виден стан трактористов, и под уклон Наташа пошла быстрее.

Возле пашни желтел на телеге шалаш из куги. Неподалеку от него под керосиновой бочкой горбились дроги. Тут же, уткнувшись в землю, стоял трехкорпусный плуг. В сторонке пахуче курился кизяк, пуская кверху сизые кудерки дыма. По обочине распаха к стану шел трактор. Стальной могучий голос его гулко несся по балке. За рулем, поблескивая очками, сидел Сергей. На углу распаха он поворотил машину и выключил скорость. Соскочил с сиденья, отшвырнул рукавицы и, с трудом ступая по рыхлой пашне, заспешил к стану.

— Наташа! — закричал он еще издали. — Каким ветром?

Наташа с напряжением вгляделась в него, очень запыленного, каким она никогда еще его не видела: лицо было под цвет рубашки, черной и грязной, на кепке лежал слой чернозема, на щеках — следы пота, свежего и уже застывшего. Сверкали только плотные обнаженные в улыбке зубы да глаза, такие милые для нее, родные. Ведь это же и был тот, милее которого на свете для нее не было никого, и она со всегдашним при свиданиях волнением пошла к нему навстречу…

Домой Наташа возвращалась уже под вечер.

О Тихоне так все же ничего и не сказала. Подворачивались на язык и даже не однажды нужные слова, но так-таки и не сорвались ни разу. Рассказала только слышанную историю о том, как в каком-то хуторе волки ночью напали на человека. И она просила Сергея, чтобы он ночью никуда не ходил, а тем более в одиночку.

Сергей посмеялся над ее запугиванием и обещал никуда не ходить, кроме как к ней. «Уж тут с собой я никого не возьму», — шутил он. Такая забота о нем его беспредельно радовала. Немножко необычное ее поведение он объяснил просто застенчивостью и смущением: ведь она впервые пришла к нему открыто.

Когда Наташа на обратном пути поднялась на курган и в последний раз оглянулась, Сергея на стану уже не было: трактор его чуть слышно трещал где-то за синеющим изволоком. На востоке из-за края земли выползали серые неочесанные облака, как разбитые бурей стога сена, а на западе рдяным пятном все ниже опускалось солнце.

Ночью Сергею привиделось ли под впечатлением рассказов Наташи или так было в самом деле, но, пересекая на тракторе балку, лежавшую поперек клетки, он несколько раз замечал, что в тот момент, когда он спускался в самый низ балки, в теклину, поросшую осокой, пыреем и всяким разнотравьем, к нему на карачках подкрадывался какой-то человек, и подкрадывался довольно близко.

Ночь была темная, пасмурная, и рассмотреть хорошенько, человек ли это действительно, зверь ли, или что другое, было невозможно. Но Сергей отчетливо различал, как по густой и высокой траве, колыхая и приминая ее, к нему несколько раз подкатывался какой-то большущий черный ком.

Сергею было немножко не по себе. Он был один на этом поле. Два других тракториста из его бригады уже в сумерках переехали в Попов угол. А он остался здесь допахивать последнюю клетку. У него не было даже прицепщика: земля — чистая, сухая, и таскать за собой лишнего рабочего расчета не было, делать у плуга ему было нечего.

Как только Сергей приближался к балке, он вытаскивал из ящика, подле сиденья, увесистый ключ, клал его на колени, да так, озираясь, и не выпускал его из руки, пока не выезжал на открытое место.