Только детвора, ребята, для которых запугивания и запреты взрослых трын-трава, живым частоколом тут же окружили незнакомого человека. Толпясь, они с превеликой жадностью осматривали его, перешептывались:

— Гля-ка, пиджак-то…

— Германский. А может, немецкий.

— Хо, а ты знаешь!

— Наши лучше. Папаня приезжал…

— А сапоги как и у дяди Гриши.

— И фуражка…

— Это и не фуражка вовсе.

— А чего же?

— Да не жми ты, куда лезешь!

Все у приезжего, кроме «пиджака», ребята находили обычным, свойским, и цигарку он вертел все так же, оторвав от газетки косой листок. Но все-таки — кто же он? Не немец ли? Не из тех ли, с которыми их отцы воюют и которых в хуторе еще не видели, так как фронт прошел стороной?

Приезжий молчал. Вертя цигарку, он искоса поглядывал на ребят, кривил в улыбке губы. В руке у него щелкнула модная автоматическая зажигалка с какими-то пружинками, крышечкой, и ребята от восхищения все разом ахнули, и даже глаза у иных засверкали.

— Хороша бензиночка! А? — сказал приезжий и подмигнул ребятам.

Знакомая речь, знакомый вид, знакомые повадки — все это ободрило ребят, и они придвинулись уже поближе, вплотную.

— А ты, дяденька, чей? — несмело спросил кто-то из заднего ряда. — Чей ты есть?

— Свой.

— Свой?.. А машина чья?

— А к кому приехал?

— К себе приехал… Домой.

— Хм, а мы думали…

— А где он, ваш дом?

— Дом-то? Найдем. Найдем свой дом… Теперь-то уж мы найде-ем!

Последнее слово приезжий процедил сквозь зубы, со злобой, и ребята притихли: непонятно было, почему дяденька вдруг обозлился и что значит «найдем».

Через площадь в это время, постукивая палкой, ковылял старик Селезнев, известный тем, что был самым древним человеком в хуторе, и еще тем, что с некоторого времени стал заметно слабоват на память.

Приезжий внимательно и с удивлением осмотрел его от серых подшитых валенок до изношенной, потерявшей цвет папахи и крикнул:

— Дед Михей! Все прыгаешь? Здорово!

Тот остановился, положил на конец палки скрещенные сухонькие, в узлах синих жил руки, оперся о них подбородком и уставился на приезжего. Тусклыми, еле зрячими глазами глядел долго, до слез и, вздохнув, сокрушенно сказал:

— Никак не признаю, голубок. Дела-то какие! Нет, не признаю, извиняй.

— Капитона Ветрова помнишь, дед?

— Ась? Капитона Максимыча? Мельника?

— Ну да, мельника. Помнишь? А я сын его, Тихон.

— И не знаю, голубок, извиняй. Стало быть, Капитона Максимыча… Давненько уж что-то я не вижу его. Знавал, знавал. А вы что же — на побывку? Аль совсем?

— На побывку, дед, — тая ухмылку, сказал Тихон.

— То-то, я смотрю… Ну, а этих супостатов-то, германов, скоро, что ли, наши образумят? Ведь эка беда! Пол-России-матушки полонили. Где это видано?

Тихон свел брови и промолчал.

— Внучков моих Тимку иль Данилу нигде там, на фронте, не встречал? Проводили о прошлый год — и ровно не было их. А ведь четверо мал мала меньше у Данилки-то.

— Нет, дед Михей, не встречал, не приходилось, — сказал Тихон нехотя и нагнулся за мешком.

Он уже шагнул было, вскинув мешок на плечо, но вот взгляд его упал на одного из расступившихся пареньков, и Тихон в изумлении остановился: перед ним была точная копия его недруга Сергея. Личико у этого широкоплечего с крутым затылком мальца лет семи хоть и было худенькое, бледное, как видно, после болезни, но все же весь отцовский склад в нем повторился отчетливо.

— Тебя как зовут, мальчик? — спросил Тихон, не сводя глаз с паренька.

— Ленька, — ответил тот и попятился, смущенно спрятался за приятелей.

— Алексей, стало быть. А чей ты? По прозвищу как? Тот молчал.

— Как маму-то зовут?

— Годунихин он, тетки Наташки, — подсказал передний паренек, повзрослее.

— Тетки Наташки? — переспросил Тихон, и вдруг его выбритое скуластое лицо начало суроветь. — Так… — сказал он после короткого молчания. — Та-ак. Годунихин, значит. А отец дома?

— Нет. Отца его нет дома. На войне он, дядя Сергей.

— На войне?.. Угу. А мать дома?

— Мать, тетя Наташа, дома. Она дома. Хотела уехать, да не уехала. Вот он как раз расхворался. Мышиный тиф. У нас, дядя, в улице все кошки передохли. Остался один корноухий кот у Селезневых, старый-престарый. А он лежал пластом, но ничего. — Веснушчатый крепыш, с явным удовольствием выказав такую осведомленность, кивнул при этом на Леньку.

— Ишь ты, пластом! И кошки передохли! — притворно удивился Тихон. — А куда же она, тетя Наташа, хотела уехать?

— Да туда, куда и все, — крепыш неопределенно повел рукой. — Скотину колхозную хотела гнать.

— Во-он что. Без нее, значит, угнали! А где же она живет?

— Кто? Тетя-то Наташа? А вон там, в большом доме, колхозном, — подсказывал все тот же паренек и хотел было в свою очередь спросить: как же он, дядя Тихон, тутошний, а не знает, кто где живет? Но не решился: дядя этот становился все более неприветливым, хмурым.

Всем гуртом ребята двинулись за ним, толкаясь с боков и спереди, но он, уже потеряв, как видно, к ребятам всякий интерес, сердито прицыкнул, и они один по одному отстали.

Жильцы колхозного дома, готовясь к очередной тяжелой ночи, заканчивали последние на сегодня дела по хозяйству.

Раньше, до нашествия немцев, в этом доме было три семьи. А теперь, когда семья бригадира Курдюмова целиком выехала с хуторским обозом, остались Годуны и пожилая жена фронтовика Авдотья Манскова с дочками, одна из которых, Люба, была уже взрослой, невестой.

Наташа с Любой доили во дворе коров, а старик Годун возился с телятами и овцами, загоняя их в рубленый сарай, куда, за перегородку, введут потом и коров. Весь скот они стали теснить в этом небольшом, но довольно-таки надежном сарае недавно, с того времени, как волки — четвероногие и «рукастые» — расшалились так, что уже остервенели, никакого удержу им не стало, И люди начали прятать скот на ночь в сенях, а то и в хатах.

В воротах появился Ленька, только что возвратившийся с улицы. Прижимаясь к завальне, он хотел было проскользнуть незаметно — всегда этот дед ругается, когда запоздаешь. Но Годун увидел его, забурчал:

— Ты где, пострел, был? Вот я тебя хворостиной! Ночь — а его и собаками не сыщешь! И что за дети такие — кол на голове теши, ничего не понимают!

— А чего я… Ведь еще не темно, — оправдывался Ленька.

— Этого не хватало! Как раз надо, чтобы темно стало. И где они, леший их знает… Ну, что ты до сей поры делал там, скажи?

— Да ничего. Дядю смотрели.

— Кого? Какого это еще там дядю? А тетю не смотрели?

— А вот что приехал на машине. Дядя Тихон — мельник. Так он деду Михею говорил.

Годун, размахивая веткой крушины, пугал овец. И вдруг ветка выпала у него из руки.

Почему-то заторопившись, он прикрыл ворота, опасливо глянул через тын в улицу и совсем уже иным тоном начал расспрашивать внука, что тот увидел и услышал от приехавшего.

И из его охотливых рассказов с длинными наивными подробностями Годун запомнил самое главное: дядя этот сказал, что он приехал домой и что теперь он дом свой найдет, потом дядя спрашивал у Леньки, чей он, Ленька, есть, и узнавал про его маму.

Выслушал все это Годун и поежился, ухватился за бок: старая рана внезапно заныла.

Подошла Наташа с ведром в руке. На ней не было лица: разговоры сына со свекром она слышала и тоже, конечно, догадалась, о ком идет речь.

Старик повернулся к ней, покачал головой:

— Вот так голос!

Одна только Люба, расторопная, веселая, которая по своей молодости многого еще не знала, а многого и просто не могла еще понять, разговорам этим особого значения не придала. Ведя к сараю упиравшуюся корову, она пританцовывала, подскакивала и одной ногой ласково, слегка поддавала корове каблуком под брюхо.

— Шагай, шагай, моя умница! Шагай, моя разумница! — речитативом приговаривала она.

Годун досадливо сморщился.