Разговоры с хуторянами у Федора произошли не так, как он думал провести их. Порознь с ними говорить ему не пришлось. Люди, которые сейчас нужны были Федору, сами ждали его. Они тут же и собрались в круг, как только выпрягли быков: им откуда-то уже известно было, что Федора срочно вызывали в станицу. Он рассказал им о немцах, кадетах, в частности о местных кадетах, их проделках в округе и на хуторе Альсяпинском.

— Вчера они погостевали у соседей, а ныне вполне свободно и к нам могут пожаловать. Рады не рады — раскрывай ворота. Наши «родственнички» тоже ведь у Дудакова, — подчеркнул он.

Артем Коваленко замысловато выругался на своем особом наречии, упомянув и «цур» и «пек», и погоревал, что у него нет «винтореза», а со стареньким курковым дробовиком, что лежал у него в фургоне, впору, мол, только сад караулить, сорванцов пугать просом. Латаный, думая вслух, посматривая на кашеварок, заправлявших сметаной варево, пробурчал: «Как есть на полдня теперь чистки… Шомпола поди не всунешь от паутины». На это Надин дядя Игнат Морозов строго сказал ему, подергивая ссученную в стрелку и направленную в рот усину: «Служивый! Не я твой командир!.. А у меня, дружок, фронтовая женушка — что в хорошем цейхгаузе: и вычищена и смазана. А за полдня-то в аккурат голову могут отвернуть».

Такой резвости от дяди Игната Федор, по совести говоря, не ожидал. Всегда тот отмалчивался, и как-то больше похоже было, что он потянется не за ревкомом, а скорее в другую сторону. Но, видно, за последнее время он пошевелил мозгами, кое над чем поразмыслил, тем более что имел уже возможность сличить, прикинуть жизнь на обе мерки — и на старую и на новую.

Каждый из хуторян — из тех, кто был здесь, — еще раньше, по ходу событий уже чувствовал, что заварившееся хлебово без оружия расхлебать не удастся, что днем раньше, днем позже, а вытаскивать спрятанную «фронтовую женушку» придется. А самооборона, о которой говорил Федор, для них, людей в большинстве обстрелянных, не один год возивших в тороках смерть, была еще не война.

Один лишь Пашка Морозов, невзначай угодивший сюда, в круг, сидел, покусывая и отплевывая податливый на зубах стебель донника, и с перепелесого от неровного загара лица его не сходила язвительная усмешка. Федор, разговаривая, нет-нет да и взглядывал на него и, щурясь, делая невольную паузу, отворачивался. За все время Пашка не проронил ни слова. И Федор ни разу к нему не обратился. Только в конце разговора, когда хуторяне заторопились к ужину, так как кашеварки уже стали кричать, что все простыло, Пашка задержался и сказал, озорничая:

— Вы про главного стратега не забудьте — про деда Парсана. Он не отнекнется от командования, ей-бо! Жалко, нет его тут.

Федор помедлил с ответом. Над его бровью, буро-серой от солнца и засохшего на ней пота, забилась жилка, и он долго потирал ее мизинцем, на котором багровел след повода. Ему, по-видимому, стоило больших усилий, чтоб сдержать себя. Он обернулся к шурьяку и вызывающе глянул прямо в его светлые озорные глаза. Но тот не принял вызова, отвел взгляд.

— Горько нам, Павел. Здорово горько! — глухо, как бы самому себе сказал Федор. — И мне, и твоей сестре.

— Ну, до горького, положим, еще не дошло. Это ты зря. — Пашка все еще усмехался, показывая мелкие, красивые, как и у Нади, зубы, но усмешка его была уже какой-то неопределенной и, во всяком случае, не из веселых. — Хотя по шкалику горькой не мешало бы. Ей-бо! Но… Пойдем пока так поужинаем. А то ведь небось с утра ничего еще не жевал.

— Спасибо. Как-нибудь другим разом. Меня вон отец с братом ждут.

В сумерках, в ту пору, когда совершенно чистый небосклон только что утратил дневное сияние — над ним еще рдело подожженное закатом облако, Федор подошел к костру, ведя заседланного коня. Он подошел с цигаркой в зубах — прикурить. У загасшего костра, засучив рукава ветхой, неоднократно чиненной кофтенки, сидела Варвара Пропаснова и выскабливала ножом закоптелый котел. Федор поискал былку или щепку, чтобы достать огня. Варвара быстро привстала на колени, ковырнула пепел ножом и подкинула Федору кусок блещущего жара. Он улыбнулся ей в знак благодарности.

— Как Надежда Андревна? Поправляется? — спросила она, снова усаживаясь перед котлом.

— Надежда Андревна ничего, герой, — сказал Федор, нагибаясь и притыкая к жару цигарку. — Это она немножко было перед родами сдала. А поднялась-то она тут же… Ничего, крепчает.

Варвара несколько раз опять чиркнула ножом.

— Давно я, Федор Матвеич, собираюсь спросить у тебя, — несмело начала она, — да все… Говорят, в Питере ты бывал, в том доме, где великие люди заседают, какие революцию начинали. Ленина, случаем, не посчастливилось тебе увидеть?

Федор глянул в ее лицо, окрашенное отблесками разворошенного жара. Он нисколько не удивился такому, казалось бы, внезапному вопросу: с этим вопросом хуторяне к нему уже обращались, и не раз.

— Нет, Варвара Григорьевна, не посчастливилось, — с сожалением сказал он, отнимая зачадившуюся цигарку. — Ленина не видел. Нет. Не пришлось. Не пришлось, Варвара Григорьевна. Его и в Питере-то не было как раз. Сталина одного лишь видел. И даже выступление его слышал.

— Сталина? А он что же: с Лениным заодно?

— Ну, как же. Конечно, заодно. Из его помощников.

Варвара помолчала.

— И какой же он из себя… Сталин? Вблизи его видел?

— Вблизи, Варвара Григорьевна. Вот как тебя. Вошел, а у нас — шум, гам, споры. Фронтовики, известно! Ну, сразу все притихли. Он улыбнулся и фуражку снял. Простой по виду. Кавказец, а по-русски хорошо говорит, почти чисто. И сейчас помню его слова: фабрики — рабочим, земля — хлеборобам. Власть рабочих, трудовых казаков и крестьян.

Федор раскурил цигарку, повернулся к коню и, торопясь, стал закидывать поводья. Варвара вздохнула: ей хотелось бы еще порасспросить его. Но он был явно чем-то озабочен, спешил куда-то, и задерживать его она не решилась.

Через секунду он уже был в седле. Роняя из цигарки искры, чуть клонясь вперед, к лоснившейся оковкой луке, нащупал носком сапога стремя, разобрал поводья. Конь, строча надрезанными ушами, подобравшись, стоял как вкопанный. Федор будто и не понукал его — ни плетью, ни каблуком, но конь, повинуясь ему, сразу же, с места зарысил и, прибавляя бег, свернул на полевую, застланную живучим копеечником дорогу, что по-над курганами шла в хутор.

А немного погодя на ту же дорогу, уже скрытую темью, выезжали, гремя на бороздах, два пароконных фургона. Передней парой правил Артем Коваленко, второй — Парамонов Алексей. А в обоих фургонах, весело гомоня, толкаясь, плотно сидели хуторяне, решившие с сегодняшнего дня перейти на обыденку: день — в поле, на ночь — домой.

Петр Васильевич Абанкин снаряжался в путь, и дальний: на станцию, в Филоново. Снаряжался он очень старательно. Даже пегую свалявшуюся бороду расчесал гребенкой, распушил ее перед зеркалом. И сапоги надел дорожные, юфтевые, навек пропитанные дегтем. Только вот беда: стан дородный не мог уже выпрямить, как бывало, — хоть во фланговые, а все будто нижняя часть при ходьбе малость отставала от верхней.

Для безропотной Наумовны, все в жизни принимавшей за божью милость или кару, это было так внезапно, что она сначала перепугалась, увидя старика в прежнем обличье. Всю весну просидел взаперти сыч сычом, носа длинного, с пучками курчавых, несмело выглядывавших из него волос, за калитку ни разу не высунул, а тут на ночь глядя вышел принаряженный, и — важно так:

— Сготовь мне с собой… подорожники! Поеду, знычт… денька на два.

«Уж в твердой ли он памяти? — подумала Наумовна с тревогой. — Что стряслось?» Ведь давно ли — утром сегодня — ей смотреть на него было прискорбно. Вел себя, как будто у него не все дома, очень даже подозрительно: шлепая толстыми босыми с уродливыми пальцами ступнями, расхаживал по пустым комнатам и все мычал непутевое, как ей казалось: «Мане, текел, фарес…»