Федор некоторое время шел вслед за толпой.

— Вы куда это, станичники, направились? — спросил он у щупленького казачка, который тянулся позади всех.

Тот взглянул на Федора светлыми доверчивыми глазами, и где-то в глубине их загорелись веселые огоньки.

— На митинг, Парамонов. В пятую сотню. Пошли!

— На митинг?.. В пятую сотню?.. Да мне вот сюда… К Зубрилину надо. Потом!.. — смущаясь, глухо пробурчал Федор и свернул в переулок.

Он смутился по двум причинам. Люди целыми взводами вереницами шли на митинг, а он, член полкового комитета, ничего даже не слышал о нем. Кто, когда назначал, по какому поводу? И почему в пятой сотне? Вчера на заседании никто не сказал ему об этом. Вообще-то говоря, быть неосведомленным сейчас дело немудреное. Митинги последнее время возникали внезапно, стихийно, не только по почину комитетов. В особенности после того, как из корпусного комитета полкам было дано указание: провести дискуссию — нужна ли война? Расспрашивать казака Федор постеснялся. Он, этот казачок, которого Федор никогда, кажется, не видел, назвал его по фамилии. Значит, его, Федора, знают не только во второй сотне, где он служит, но и в других сотнях. Это ему было лестно, и это было второй причиной, что смутила его.

Зубрилина на квартире не оказалось. Больной — а моможет быть, с похмелья, — лежавший под навесом урядник сообщил, что рано утром, когда Зубрилин еще не поднимался с постели, к нему гуртом ввалились казаки, чего-то требовали, ругались и увели с собой. Федор догадывался, что это, видно, были казаки из той самой пятой сотни, куда люди шли на митинг, и, немного поговорив с урядником, от которого действительно попахивало спиртным, поспешил на окраину местечка, где размещалась пятая сотня.

Самая последняя узкая улица, откуда через изгородь виднелась болотистая, поросшая мхами и тростником равнина, а за ней верстах в двух — станция Арцис, была запружена людьми. Толпа одноцветных — в зеленом — людей, вооруженных шашками, колыхалась, бурлила, и прибой ее устремлялся к невысокому каменному забору. Оттуда, с какого-то ящика отрывисто и зычно кричал, размахивая руками, казак. Над синим морем фуражек высилась его крупная фигура, и подходившему Федору было отчетливо видно, как он, слегка наклоняясь, ладонью то и дело рубил воздух. По отдельным словам и отрывкам фраз Федор понял, что казак отвечал каким-то выступавшим до него ораторам. Митинг, выходит, начался уже давно. А люди группами и в одиночку все еще подтягивались со всех сторон. Федору бросилось в глаза несколько знакомых. Были здесь казаки различных сотен.

— Нас никто не спрашивал… Хватит!.. Кому мы обещали воевать?.. Три года скоро… Зачем она нужна в таком разе, свобода!.. — улавливал Федор отрывки фраз.

А из толпы — разноголосо:

— Тянут, как нищего!

— Все никак не расцелуемся!

— Сев закончили, а мы…

— Когда рак свистнет, тогда, значится, конец будет.

Обходя крайнюю группу казаков, Федор обратил внимание на то, что казаки эти смотрели, и очень жадно, не на оратора, как все, а куда-то в противоположную сторону. Лица у них были вытянутые, напряженные; у одного даже рот полураскрылся. Федор обернулся, ища глазами то, что могло их так увлечь. Вдали по линии горизонта, которую очерчивала насыпь железной дороги, идущей из России, двигался поезд. Отсюда он казался игрушечно маленьким, как снизка коробок. Поезд то исчезал из поля зрения, опускаясь ниже черты земли, то вырисовывался опять на фоне безоблачного неба. Можно даже различить было, что состав вели два паровоза. Над передним взлетали клубки сизого дыма и таяли, не успев доплыть до средины состава. Казаки, наблюдая за поездом, переговаривались:

— Гля-ка, прет, а!

— Теперь бы… Э-эх! повернуть его да назад — крути, Гаврила!

— Может, Лизавета моя мчится… — мечтательно размышлял кто-то вслух. — Все жданки поел, а ее, проклятой, все нет. Наказывал приехать — как прибыли сюда. Приедет — я ей, анчутке, расчешу косы, будет другой раз…

— А чего она тут не видала? Ну и чудишь! Небось похлеще тебя сыскался!..

Федор, отжимая людей и улыбаясь, протискивался к забору. Подле ящика, с которого выступали ораторы, он заметил рыжеусое широкое лицо Зубрилина, председателя комитета. Чтобы подойти к нему, Федор взял чуть правее, где толпа была реже. Вокруг статного щеголеватого сотника, поблескивавшего погонами, — узкое кольцо казаков, стоявших плечо о плечо; почти у всех у них — урядницкие нашивки. Сотник, обводя казаков острым взглядом, сдержанно говорил:

— Казак — слуга царю, поймите это. Века так было. За это казаков и наделили угодьями, паями земли. А царя нет — на что нужен его слуга, скажите, пожалуйста? Не нужен он совсем. Слуга — при господине. Понятно? Почему же в таком случае казак должен иметь привилегию по сравнению с мужиком? Почему он должен иметь паи, угодья? Вы задумывались?

Федор, озлобляясь, походя задел плечом казаков — он сделал это так, будто его самого толкнули, — и кольцо вокруг сотника разомкнулось.

— Черти тебя несут! — пятясь, ругнулся бородатый и смуглый, что цыган, урядник. — Ослеп, что ли!

— Нежный какой! Иди вон на край, там никто к тебе не прикоснется. — Федор повернулся к сотнику, оглядел его вылощенную до блеска фигуру и насмешливо сказал — Вы тут, господин офицер, насчет угодий толковали. А вы нам не скажете, не признаетесь, сколько этих самых угодий у вашего батюшки? Не сотня ли десятин? Или тыщи?

У сотника задергалось левое нижнее веко и ресницы нервно замигали.

— Ты что?! С кем разговариваешь? Как твоя фамилия?

— Моя фамилия Парамонов, — ровным ледяным голосом ответил Федор. — Но это не важно. Вы тут насчет казачьей земли, о паях говорили. И я хочу сказать. Мы вот с братом служим… служили царю… вдвоем, а землица наша какая ни на есть — у чужого дяди… Он ею владеет. Это как?

Казаки, окружавшие сотника, зашептались. Тот бородатый урядник, что обругал Федора, окинул его сердитыми, вкривь поставленными глазами; его сосед, с тонким моложавым личиком, нагнулся, пряча от сотника улыбку. Федор широко качнулся и врезался в толпу. В это время на «трибуну» вскочил взволнованный, без фуражки офицер с погонами войскового старшины. Чисто выбритые щеки его были испятнаны багряными полосами; кончик носа, простреленный пулей, чуть опущен вниз, но это не портило его мужественного и красивого лица. Федор узнал в нем командира пятой сотни, прославленного рубаку и храбреца.

— Казаки! Донцы! Вы ли это? — театрально взмахивая руками, воодушевленно заговорил он. — Гордость земли русской! Горько и обидно смотреть на вас, еще горше и обидней слушать! Знали бы деды наши и прадеды, чьими руками ширились границы империи, — сподвижники Ермака, Платова, Скобелева, — знали бы они, до чего дошли их потомки! Бросить фронт, когда над страной развевается знамя свободы и вот-вот соберется народное Учредительное собрание, — это ли не позор? Не величайший ли позор отказаться от священной присяги, от договоров с союзниками — Францией, Англией! Что может быть еще…

Федор наконец протолкнулся к Зубрилину, пожал ему руку.

— Ты чего ж про митинг ничего мне не сказал? — спросил он, наклоняясь к его волосатому с хрящеватой мочкой уху.

Тот улыбнулся ребячьей простодушной и смущенной улыбкой, и от глаз его пучками поползли морщинки.

— Да ведь эта… позавчера же только проводили… полковой. А утром пришли ко мне человек десять — я спал еще, — давай, говорят, раскачивайся, мы уж споры открыли. Лето, мол, на носу, и нечего нам тут околачиваться. — Не гася улыбки, Зубрилин взглянул на сутулого с угловатым подбородком казака, который готовился отвечать войсковому старшине и нетерпеливо топтался за его спиной, и добавил: — А делишки твои утряслись, все теперь… Зайди в штаб, оформи документы и двадцать пятого числа можешь…

Федор внезапно почувствовал, как на шее и в висках усиленно заколотился пульс, и наклонил голову.

А с «трибуны» в толпу летели уже не напыщенные слова войскового старшины, а корявые, простые, начиненные долгосдерживаемой злобой. Сутуловатый худой казак с побледневшим лицом кричал неровно, задыхаясь: