— Вспомните. Может быть, Антонина?

— Антонины обычно Тони. Но, может быть, и в самом деле Антонина. Не знаю, голубчик. Туся и Туся. Она такая милая, никто и не звал иначе.

— А отчество?

— По отчеству — тем более! Зачем же, голубчик, отчество, когда Туся?

— Ладно, Вера Николаевна, постараюсь как-нибудь найти: фамилия все же редкая. Тем более и адрес прежний знаю, и год рождения.

— Вот именно! Фамилия редкая. И вообще, человек— не иголка. Ну, желаю вам, голубчик! От всей души. Костя вас проводит.

Снова она крепко пожала руку, но что толку в крепком рукопожатии, когда память вся расслабленная? Лучше бы наоборот. Вслед за Вячеславом Ивановичем вышел серьезный мальчик Костя.

Эрик непоколебимо сидел около пустой сумки, в которой недавно был торт, даже навстречу Вячеславу Ивановичу не кинулся — только подался весь вперед, но с места не сошел.

— Ух ты, дисциплинка! — сказал серьезный Костя.

— Охраняет железно. ЗКС первой степени, караульная служба. Когда сдавал, инструктору прокусил халат— а у них эти защитные халаты толстые. У него все службы сданы, какие есть. Жалко, нет спасения утопающих— это бы как раз для него, а службы официально нет такой, одни разговоры. Законного жетона лишают,

— А щенки у него бывают?

— Полукровки — уже не то. Понимаешь, порода такая редкая, что для него и суки нет такой же. Единственный на весь Союз.

Вячеслав Иванович вовсе не преувеличивал: узнавали через клуб и нигде не нашли.

— Где же вы достали, если единственный?

— Моряк привез из загранки.

Моряк — это нынешний муж бывшей жены Вячеслава Ивановича. Когда они встречались, всегда начиналось как бы соревнование: капитан словно между прочим демонстрировал невероятный кухонный агрегат или стиральную машину с электронным управлением; Вячеслав Иванович приносил невиданный торт и рассказывал о последнем сверхмарафоне, о том, как железно у него держится вес, — капитан-то порядком обрюзг на своем лесовозе. Итак, обоим было что предъявить, а потому расставались вполне удовлетворенные. А однажды капитан привез щенка — для себя. Но воспитание щенка оказалось делом слишком хлопотным, тем более что полы у них покрыты синтетическим ковром, мгновенно впитывающим щенячьи лужицы, — так что когда Вячеслав Иванович согласился взять щенка, все семейство провожало его как благодетеля. Родословной капитан привезти не догадался — вот и вырос Эрик сенсацией и изгоем собачьих выставок.

— Вот такое дело: моряк привез, знакомый капитан.

— Я бы и полукровного взял, — сказал серьезный Костя.

— Ладно, учту. А как же кошка?

— Если он будет маленький, она привыкнет. Она нервная, но очень умная.

Вячеслав Иванович надел между тем пальто, хотел попрощаться с Костей— и никогда больше не показываться в этой квартире.

— Так дадите щенка?

— Да-да, — машинально кивнул Вячеслав Иванович.

— Вы знаете, вы в жилконтору зайдите, — сказал вдруг серьезный Костя. — У них домовые книги должны быть. Мы когда в школе разыскивали ветеранов, всегда по домовым книгам.

Ай да мальчик! Все так просто, оказывается: всего лишь зайти в жилконтору!

— Что ж ты молчал?!

— Не хотел при бабушке, раз она сама не догадалась. А вы не жмот. Взрослые часто жмоты,

Оказывается, он проверял — вот хитрюга! Хорошо, что Вячеслав Иванович пообещал щенка, — а ведь просто так пообещал, чтобы отвязаться.

— Я-то не жмот! Будет тебе щенок, обязательно будет!

Вячеслав Иванович протянул Косте руку, хотя обычно с детьми за руку не здоровался и не прощался.

На улице первая же гуляющая с ребенком старушка объяснила, как пройти в жилконтору. Но на двери оказался замок: прием с семнадцати часов. А на часах Вячеслава Ивановича — очень точных современных кварцевых часах, посмотреть на которые не стыдно в любом обществе, — было только 16.08.38.

Конечно, можно было бы подождать. Но давно пора уже было поесть. За разговорами с бабушкой и внуком Вячеслав Иванович отвлекся, и его миновало обычное предобеденное нетерпение, но посмотрел на часы — и аппетит мгновенно включился на всю мощность. А есть он любил то, что сам приготовил — хоть на работе, хоть дома: и вкусней, чем любое порционное, — тираж есть тираж, — и гарантия, что доброкачественно. К тому же никакого балласта, ни животных жиров, ни лишнего крахмала.

Ну и, само собой, нужно было явиться в жилконтору не с пустыми руками. Люди будут стараться для него, рыться в старых запыленных книгах — так неужели за одно спасибо? Испечь торт собственноручно он не успевал, потому решил зайти к себе в кулинарию, взять «Северную Пальмиру», фирму. За ней все гоняются, очереди чуть не с шести утра, так что девочки в жилконторе оценят и постараются.

И вот в начале седьмого Вячеслав Иванович снова поехал на двадцать втором автобусе к Смольному — поехал один, без Эрика, поехал к себе на Красную Конницу (к себе на Красную Конницу!).

В тесной комнате жилконторы между столами толпилось человек пять. Паспортистки — их оказалось трое — как бы между делом выдавали какие-то справки, ставили штампы, а одновременно, не стесняясь посторонних, громко обсуждали какого-то Николая Тимофеевича, который не то настелил у себя полы краденым линолеумом, не то облицевал ванную краденой же плиткой и не попался. Нет, они его, конечно, осуждали — но и крошечная доля увлечения ловкостью и расторопностью Николая Тимофеевича невольно проскальзывала. Во всяком случае, идти свидетельствовать против него у них в мыслях не было. А посетители как бы не слышали разговора — никто не вмешивался.

Вячеслав Иванович дождался, когда освободится самая пожилая из паспортисток — полная дама с величественным лицом и седыми с фиолетовым отливом волосами (вылитая Графиня из «Пиковой дамы», — Вячеслав Иванович считал своим долгом ходить в театры, чтобы всегда можно было поговорить о премьерах, показать, что он хоть и повар, а покультурнее многих интеллигентных с образованием! Ну и попросту нравилось). Дождался, уселся, молча поставил коробку с тортом на свободный угол стола.

— Вы что это, гражданин, ко мне? С каким делом? — строго спросила величественная паспортистка.

Но Вячеслав Иванович прекрасно заметил, как она старается не смотреть и все же посматривает на торт, расслышал наигранность в ее строгом тоне. И улыбнулся со всей приветливостью, на какую был способен:

— Вы понимаете, дело у меня такое — необычное. Рассказывать долго, так неудобно — как вас называть по имени отчеству?

— Антонина Васильевна, — в некотором недоумении представилась величественная паспортистка.

— Так вот, Антонина Васильевна, дело у меня к вам такое — хлопотное. И вся надежда на вас.

И Вячеслав Иванович снова рассказал о случившемся с ним сегодня.

Разговор об удачливом Николае Тимофеевиче иссяк сам собой, едва Вячеслав Иванович заговорил о своем необычном деле. Когда же он закончил, на него смотрели и другие паспортистки, и двое еще оставшихся посетителей. Будто смыло с лиц отпечаток мелочных мыслей — о Николае ли Тимофеевиче, о собственных хлопотах ли и семейных дрязгах — и проступило истинное: выражение доброты и суровой гордости, которую пробуждает в ленинградцах всякое соприкосновение с памятью о блокаде.

— Книги, значит, вам за сорок первый год, — сказала Антонина Васильевна. Величавость с нее как-то сразу сошла, стала она домашней, что ли. — За последний квартал сорок первого и за сорок второй. Должны быть книги. Клава, ты у нас моложе всех — принеси. Знаешь, там.

— Да что вы! — вскочил Вячеслав Иванович, демонстрируя спортивность фигуры. — Я сам! Вы только покажите!

— Слава богу, пришел мужчина, который сам! — игриво сказала молодая Клава. — А то теперь всю работу норовят на баб, а сами только бы руководить.

Вячеслав Иванович отправился за Клавой.

Домовые книги лежали штабелями в каком-то чулане. Каждая была форматом чуть ли не в газетный лист и толщиной сантиметров в десять. Чтобы добраться до сорок первого года, пришлось переложить, наверное, кубометра два громадных тяжеленных книг. (Разговоры о кубометрах тогда шли по поводу дров — неизвестно откуда всплыло воспоминание.) Возможно, Клава ожидала какого-нибудь внимания с его стороны, не зря же сразу взяла игривый тон, но Вячеславу Ивановичу было не до того: чем ближе подходили года — а сверху лежали семидесятые, потом шестидесятые, потом… — тем сильнее он волновался. Что по сравнению с его волнением и нетерпением волнение и нетерпение археолога, снимающего последние слои песка с гробницы Тутанхамона или Аменхотепа: ведь раскапывал Вячеслав Иванович, можно сказать, самого себя!