Появилась Люда, как всегда опаздывающая и запыхавшаяся.

— Привет! Ну, чего? Я уже Ирку внизу встретила. Ну, господи, с кем не бывает! Будешь теперь туда, в травму, в рабочее время ходить — приятно прогуляться по хорошей погоде. Вот только как бы знамя наше не того, а, Капитолина Харитоновна?

— А причем здесь знамя? Не у нас же в отделении че-пэ!

— Виталий-то наш, мы от него не отречемся. А Элеонора спит и видит, как бы это знамя себе. Особенно теперь, когда ее прочат в начмеды.

Вот еще один аспект происшествия, о котором Виталий даже не мог помыслить.

И тут легка на помине — появилась Элеонора. Возникло некоторое замешательство: всем показалось, что та слышала разговор, хотя это было абсолютно исключено: не могла же Элеонора стоять в кабинетике Анжеллы Степановны и подслушивать!

— Можно к вам?

— Заходите, Элеонора Яковлевна! Давно у нас не были! Сейчас скажу, чтобы принесли чаю!

Капитолина вся сияла. Рядом со стройной Элеонорой она казалась совершенно круглой, хотя вне этого контраста смотрелась просто полноватой женщиной.

— Нет-нет, какой чай! Я на минутку. И по делу. У нас уходит на пенсию Нина Павловна, сестричка, она тридцать шесть лет проработала в больнице, так что многие ее знают, и, я надеюсь, внесут что-нибудь ей на подарок.

— Слышите, Анжелла Степановна? Скажите персоналу, пусть собирают на Нину Павловну!

— Добровольно, только добровольно. И врачи тоже могут, почему только персонал?

Виталий ждал, не заговорит ли Элеонора про вчерашнее ЧП, вернее, про его вчерашнюю глупость?

Он помнил рассказ Иры Дрягиной о том, как Элеонора отпустила больного встречать Новый год с семьей, и потому ждал от нее понимания и сочувствия. Но Элеонора ничего об этом не сказала.

— Так я пошла, не буду вам мешать. Так вы потом пришлете, Анжелла Степановна?

Элеонора вышла. Капитолина за ней.

— Мода пошла: всем на подарки собирать, — сказала Люда. — Когда врачам собирают, сестры не участвуют, а этой Нине Павловне, — пожалуйста, и врачи вносите! Я лично не буду. С какой стати?! Я ее не знаю. А Элеонора могла бы свою старшую послать — нет, сама ходит: популярность зарабатывает среди персонала! Дескать, какая демократка! А Капитолина уже побежала вслед будущему начальству подольститься.

Под аккомпанемент всех этих разговоров Виталий писал объяснительную: «больная производила впечатление адекватной, речь логически правильная, эмоционально лабильна, но суицидных тенденций не выявлялось…» Что еще напишешь? Надо покаянное заключение: «недооценил… не учел… впредь учту…». Не хотелось, очень не хотелось. Но надо.

Возвратилась Капитолина.

— Что делается, девочки и мальчики! Собирают той самой Нине Павловне, которая прошлой ночью от меня босиком убегала. Надо было рассказать Элеоноре.

— Надо было?! Я была уверена, что рассказали! — возмутилась Люда.

— Нет, ну чего настроение портить. Тем более, спящей я ее не застала. Босиком — это еще не доказательство.

Виталий закончил объяснительную, а главный все не звонил.

— Капитолина Харитоновна, я пойду посмотрю своих, пока не зовут.

— Пойдите, Виталий Сергеевич, пойдите, а мы уж попозже. По смене передавали, ваша новенькая несколько раз возбуждалась. Наверное, нужно дозу прибавить.

Виталий за всеми переживаниями и забыл про Веру Сахарову! Он взял ее историю — совсем тоненькая пока… Ого: даже Иру Дрягину вызывали ночью! Что пишет? «Кричала, что трудно дышать, что воздух сгустился!» Хорошо всегда читать Иру: другой бы от избытка учености обозвал бы состояние одним каким-нибудь ученым словом — а Ира попросту: что увидела, то и написала. Вот только, действительно ли Вере было трудно дышать? Чистый бред или что-то вроде припадка астмы? Если припадок, могла быть аллергия на аминазин. Из истории не понятно. А что назначила? Тот же аминазин! Шесть кубиков вместо трех — и больная заснула.

Виталий пошел прямо в надзорку. По дороге, конечно, его пытались осаждать обычными просьбами:

— Виталий Сергеевич, выпишите меня!

— Виталий Сергеевич, когда вы мне дозу снизите?

Но Виталий, не останавливаясь, всем говорил:

— Подождите, с вами потом поговорим.

Ирина Федоровна, оценив ситуацию, закричала:

— Виталька, сукин сын, к новой красуле бежишь? А забыл, что у меня в Колтушах Витька Лавров, тридцатидвухлетний сын?

Вера Сахарова лежала на ближайшей ко входу кровати — самая поднадзорная во всей надзорной палате! В надзорке опять сидела Маргарита Львовна.

— Слышали, Виталий Сергеевич, что Сахарова учинила? Нелли Викторовне миску с кашей на голову!

Это как раз Виталия мало беспокоило — что был за припадок с удушьем, вот что важно понять! но Маргариту Львовну, напротив, беспокоила миска с кашей:

— Вы же не написали, чтобы ограничивать руки, вот Нелли Викторовна и хотела ей самой доверить прием пищи.

Маргарита Львовна уже, конечно, знала, про ошибку Виталия (глупость! идиотство!), вот и позволяла себе разговаривать в таком тоне. Нужно было ее оборвать сразу.

— За риск получить миску с кашей на голову Нелли Викторовна получает тридцатипроцентную прибавку, имеет укороченную рабочую неделю и удлиненный отпуск. И вы тоже, Маргарита Львовна.

— Ну если так подходить…

— Да, так!

Виталий подошел к Вере. Увидев его, Вера натянула одеяло на голову. Он присел к ней на кровать.

— Вера!

Ни звука, ни шевеления.

— Вера, давайте поговорим!

То же самое.

Он попытался мягко откинуть одеяло с головы Веры, но та вцепилась и не пускала.

— Давайте мы сдернем! — предложила Маргарита Львовна.

Сдернуть одеяло легко, но невозможно насильно заставить разговаривать.

— Нет-нет, не нужно… Вера, я же хочу вам помочь. Но для этого мне нужно поговорить с вами, узнать, что вы чувствуете.

Снова осторожно потянул одеяло — нет, держит по-прежнему.

Ну что ж, значит, сегодня им не поговорить. А с чего он решил, что она так сразу разговорится?

— Так как нам с ней, Виталий Сергеевич? Завязать или мне тоже получить миску с кашей на голову за надбавку?

— Завязывать не нужно: она не опасна ни себе, ни другим. А чтобы не получить миску с кашей на голову, будьте внимательны.

Вот так приходится сегодня! А расслабишься — начнешь получать выговоры от Маргариты Львовны, а это примерно то же, что миска с кашей на голове.

Виталий перешел через коридор в инсулиновую. Тут больные еще недавно получили свои дозы, так что только начинали потеть.

— Как вы, Корделия Никифоровна? — Виталий подошел к Костиной.

Родители смотрят Шекспира, а дети потом расплачиваются. Костина и бред свой связала со своим странным именем: дескать, она вслед за шекспировской Корделией должна посвятить себя отцу, а она плохая дочь, губит отца тем, что занимается математикой и выводит формулу отцовской смерти — бред чисто шизофренический, но красивый, довольно небанальный. Но бедным родителям никак не доказать, что имя ни при чем, что она заболела бы, если бы называлась Машей или Наташей, они казнятся тем, что выбрали ей в свое время неудачное имя и тем виноваты в ее болезни.

— Хорошо, Виталий Сергеевич. Толстею вот только.

Ну, это неизбежно при инсулине: десятки кубиков глюкозы каждый день в вену, и каши, каши, каши.

— Это ничего, толстые женщины всегда ценятся, — не очень искренне утешил Виталий, потому что сам толстых женщин отнюдь не ценил. — Что-то вы и не вспотели пока.

— А мне сегодня не делали еще. Что еще такое?!

— Мария Андреевна, почему Костиной не сделали инсулин?

— Я у вас хотела уточнить, Виталий Сергеевич, — Мария Андреевна отошла к окну и заговорила, понижая голос: — Вы вчера в назначениях снизили дозу на четыре единицы, но у нее и так только оглушения.

Так! Еще одно следствие вчерашнего конфуза: Мария Андреевна думает, что Виталий со стыда станет покладистей. И действительно, особенно трудно было спорить с Марией Андреевной именно сегодня, но обязательно нужно было настоять на своем: и ради Костиной, и для того, чтобы спасти свой авторитет — если сегодня отступить перед Марией Андреевной, потом уже ее своевольства не остановишь!