И точно — договорилась. И даже не в обмен, как обычно принято. А Виталию пришлось срочно заполнять историю за последние две недели — запустил он немного, да еще писать переводной эпикриз.

Ну и в результате всей этой текучки выбрался к больным только около трех, когда уже все пообедали.

Первой он увидел в коридоре Тамару Сивкову. Уже два дня она не била себя по голове, не выгоняла дядю Костю, и даже лицо стало более осмысленным. Сивкова уплетала апельсин. Передач ей не носили, и у Виталия сразу возникло подозрение, что апельсин она украла. Лида Пугачева часто кричит, что у нее воруют передачи, и даже подралась по этому поводу с Ириной Федоровной Либих, хотя уж та наверняка и нитки не украдет.

— Здравствуйте, Виталий Сергеевич.

— Здравствуйте, Тамара.

— Виталий Сергеевич, здравствуйте!

— Здравствуйте, Тамара. Мы ведь уже поздоровались.

— А я люблю с мужчинами здороваться. Виталий Сергеевич, здравствуйте!

— Здравствуйте. Откуда вы, Тамара, апельсин взяли?

— Мне Маргарита Львовна принесла. И конфеты тоже. Виталий Сергеевич, а Маргарита Львовна хорошая?

— Хорошая.

— А вы ее любите?

— Люблю. — Что еще скажешь Сивковой?

— И я ее люблю. А правда, что ее Капитолина Харитоновна ругала?

— Капитолина Харитоновна давала указания — она же заведующая.

— Если правда, что ругала, я ей голову отвинчу! Маргарита Львовна хорошая, ее нельзя ругать!

Это угрозы несерьезные, можно не обращать внимания. Виталий махнул рукой и пошел дальше. У входа в процедурную стояла Ирина Федоровна.

— Виталий Сергеевич шествует! А я тоже могу лекарства раздавать, потому что я в Первом медицинском училась, пока меня Привес не провалил. Я даже лучше сестер могу, потому что я знаю, куда девочки лекарства прячут. А вам не скажу, потому что вам неприлично это слушать. Я сама лекарства прячу, ха-ха-ха!

— Чего вы не отдыхаете после обеда, Ирина Федоровна?

— Когда стану подыхать, тогда буду отдыхать. Ха-ха-ха! Во как я складно! Я такая бодрая, Виталий Сергеевич, что мне не нужно отдыхать семьдесят лет!

— Тогда все хорошо.

— Все прекрасно, Виталий Сергеевич! И вам прекрасно, потому что вы к своей красуле торопитесь. Такая красуля, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Смотри, сукин сын, ты мне ее вылечи!

В надзорке опять дежурила Маргарита Львовна.

— Здравствуйте, Виталий Сергеевич. Все спокойно, Сахарова ест, немного разговаривает. С тех пор как с вами заговорила, гораздо лучше.

Виталий улыбнулся: приятно услышать признание заслуг.

— Мне сказала Сивкова, что вы ее фруктами подкармливаете.

— А что ж, Виталий Сергеевич, никто к ней не ходит. У нас же остаются передачи: некоторым столько наносят, что не съесть, а которые и вовсе отказываются, вон как Верочка в первые дни. Так что ж пропадать продуктам? Мы и раздаем таким. У нас они бесприданницами называются.

— Ну — что же, разумно. Хотя, может быть, и не очень законно.

— На одной законности не уедешь, Виталий Сергеевич.

Замечание весьма спорное, а в психиатрии в особенности, но Виталий не стал возражать. Он был рад, что не выяснилось, будто Маргарита Львовна покупает больным апельсины на свою зарплату: такая праведность была бы уж слишком!

Вера Сахарова смотрела на Виталия. Ему показалось, смотрела с ожиданием. Он подошел.

— Здравствуйте, Вера.

— Здравствуйте, — и не очень уверенно добавила: — Виталий Сергеевич.

— О, вы даже меня по имени знаете! Вот не ожидал.

— Я слышала.

— Ну и хорошо. Как себя чувствуете?

— Не знаю.

— Но все-таки? Лучше чем вчера, позавчера? Или хуже?

— Не знаю. Все так сложно.

— Ну а знаете теперь, где находитесь?

— Мне кажется, вы все-таки добрый.

— Надеюсь. Но я вас спросил, знаете ли, где находитесь?

— Где нахожусь… Это значит нахожу себя. Я не нахожу себя. Все так сложно, так перепуталось.

— Постарайтесь, Вера, подумайте.

— Я не могу, Виталий Сергеевич, не могу! Я начинаю думать, хочется удержать мысль, опереться — а она проваливается! Не могу думать, никакой опоры! — Вера схватила Виталия за запястье, там где часы. — Вы добрый, Виталий Сергеевич, вы мне поможете! Я так хочу, чтобы мне помогли!

Первые ее живые слова, обращенные к нему! Раньше было молчание, потом бред. Даже сегодня — первые фразы доносились как бы издалека, из-за стеклянной стены. И вдруг живые слова! Вдруг контакт! Человеческое тепло! И пальцы, сжимающие запястье как раз там, где часы — словно начало нового отсчета времени.

Виталий даже не смог сразу ответить. Сглотнул.

— Ну конечно, Вера, я постараюсь вам помочь.

— Правда? Я так и думала, что вы добрый! Но все так перепуталось.

— Перепуталось, потому что вы заболели.

— За-бо-ле-ла? Как странно. Ничего не болит. И жара нет. Когда я болела, всегда был жар. И голова. Или горло.

— Болезни бывают разные. А у вас такая, от которой путаются мысли.

— Как странно: за-бо-ле-ла. Я вам верю, потому что вы добрый, но как же так?

Контакт ослабевал. Снова Вера обращалась не столько к Виталию, сколько к себе. Снова как бы поднималась между ними стеклянная стена. Но ведь был момент! Наверное, момент контакта требует такого напряжения, что долго Вере просто не выдержать!

— Вы отдохните, Вера. И подумайте. И помните, что я всегда готов вам помочь, что я все время стараюсь вам помочь. Вы заболели, но это пройдет. Вы поправитесь. А сейчас поспите.

Вера разжала пальцы, отпустила запястье Виталия… Но все равно новый отсчет времени начался! Их часы тикают!

Вера закрыла глаза. Задышала ровно. Виталий еще немного посидел и осторожно встал.

Нужно было посмотреть еще и других больных, но он не мог: в нем жил миг контакта, и сохранить его можно было только в молчании. И еще он вдруг сразу очень устал, — наверное, и от него потребовалось огромное напряжение.

Он прошел по коридору, сосредоточившись на том, чтобы идти ровно, — казалось, что если он хоть немного расслабится, то его начнет пошатывать; наверное, преувеличение, но так казалось, — вышел в тамбур и свернул оттуда не в ординаторскую, а на лестницу Постоял на площадке.

Впервые он сделал то, чего врачу делать категорически нельзя, а тем более, врачу-психиатру: он как бы принял на себя груз болезни. Каждая больная здесь сгибается под своим грузом, единственным, а выдержать сразу двадцать или тридцать абсолютно невозможно физически, поэтому нужна отстраненность, нужно уметь изолироваться от мира болезни, мира страданий, так же как эпидемиолог, который работает в очаге заражения в перчатках и маске: никто же не упрекает его в бессердечии за то, что он не спешит наглотаться микробов от своих пациентов. Так и здесь: всегда есть духовная изоляция, как бы перчатки и маска. Но напряжение контакта оказалось таким, что изоляцию пробило — он этого не хотел, это вышло само собой. Но вышло, и теперь отстраненности не может быть между ними, да он и не хочет отстраненности, он принял на себя этот груз — груз болезни близкого человека. Очень близкого.

Родители Виталия имели привычку скромно отмечать годовщину своей свадьбы. Заходили двое-трое друзей, которые помнили дату и которых не нужно было приглашать; мама пекла особый свадебный пирог: пирог этот имел какое-то символическое значение, чуть ли не послужил в свое время поводом для знакомства, и выпекался только раз в год — не потому что препятствовала более частому его исполнению сложность рецепта, а потому, что испечь его в другой день было бы кощунством.

Годовщины свадьбы были тем более знаменательны, что семейная жизнь старших Капустиных развивалась путем сложным и извилистым — Виталий, естественно, знал далеко не все, но и того, что он знал, было достаточно! Хотя бы того, что у солидного Сергея Витальевича Капустина (имена в их семье по традиции чередовались, так что сыну Виталия, если таковой родится, предстояло стать Сергеем) трое детей на стороне, все мальчики, все от разных женщин, и обо всех он трогательно заботится — в этом, кстати, причина того, что они всегда жили очень стесненно, с трудом дотягивая до очередной получки профессорское жалованье; более того, и мама знала о существовании мальчиков, не устраивала мужу сцен и посылала детям регулярно подарки. Однажды Виталий невольно подслушал, как мама сказала ахавшей и возмущавшейся подруге: