С сестренкой Алкой легче, особенно зимой: посадишь в санки, укутаешь одеялом — и бегом в ясли-сад. Летом хуже. Возил я ее в корзине на тачке. Дорога неровная, помню, как один раз вывалилась Алка на камни. Лицо в крови, смотрит на меня испуганными глазенками и даже не плачет. И так это меня умилило (подумал: «Понимает, что я не нарочно!»), что я сам заревел. Теперь-то понимаю, что она просто в шоке была.

А стирка белья? Стирала мама дома, но полоскать белье мы с ней непременно шли на пруд (километра полтора-два от дома), таща большую плетенку белья — летом на тачке, зимой на санках. Мне-то зимой легче и приятнее: я на коньках подталкиваю сзади тяжелые санки, а потом катаюсь на коньках по пруду. А маме трудно: полощет белье в проруби и отбивает его на льду тяжелым деревянным вальком, время от времени дуя на окоченевшие руки и грея их между коленями. А потом усталые, замерзшие, возвращались домой и развешивали белье на чердаке — обычно уже в сумерки. Но зато каким же оно было душистым, это белье!

Вот огребаться (снег расчищать) мы любили. «Ой, ребята, снегу навалило — из дому не выйдешь!» — будила на рассвете мама. Вставать ни свет, ни заря не очень-то хотелось, но на морозце сонная одурь быстро проходила, и мы бойко раскидывали пушистый свежий снежок, расчищали дорожки — к сараю, к воротам и от ворот — к проезжей части улицы.

Но это только начало: основное огребание — потом, после школы. Нужно очистить от снега весь двор. На этом мама не настаивала, это уж роскошь, но чистый гладкий двор нужен был нам самим, для игры. Выносить снег со двора при наших-то снегопадах — дело нереальное, мы его сгребали в стороны, к стенам, потом эти высоченные сугробы подрезали, аккуратно подравнивали лопатами и «для красы-басы» втыкали в них маленькие елочки. Всё, хоккейное поле готово, можно играть. (Клюшки — обычные, чуть загнутые внизу палки, а с ролью шайбы отлично справлялись мерзлые конские катыши.)

Весной — экзамены в школе, и в это же время другие важные экзамены — посадка в огороде и на полях. В войну лопата окончательно вытеснила все сохи-плуги-трактора. Не меньше десяти соток (иногда и твердый дерн) мы вскапывали лопатами, потом боронили граблями и засаживали (в основном картошкой). Тяжело, конечно, но я любил это время. Весна, впереди каникулы, впереди лето, мы выставляем зимние рамы, распахиваем окна, и в наш дом, целых полгода (даже больше!) плотно закупоренный, врывается весенний воздух. А вскоре — «переселение народов»: в доме остаются только женщины (мама и сестра Алла), а «мужики» ночуют кто где. То на сарае, на душистом сене, слушая, как внизу «пышкает» корова и гоношатся куры, то на террасе (уютно, светло, на полу — половичок, на стене — коврик, в окне — луна), то в чулане (таинственная, даже жутковатая темнота — хоть глаз выколи, а утром — проникающие сквозь щели золотые столбы света с пляшущими в них пылинками.)

Летом забот тоже немало. Полоть грядки в огороде, поливать, окучивать картошку в огороде и на полях. Но эта работа нас не пугала. Другое дело — рубка дров в лесу. Для меня это была самая тяжелая и ненавистная работа. Вот мы с мамой ходим по лесу, выискивая сухары (сухие деревья). Не всякая сухара идет в дело. Некоторые и хороши, да наклон не туда, куда надо: упадет на другие деревья — и застрянет, пиши пропало. Найдя подходящее дерево, мы его подрубали, намечая ему маршрут — направление падения, а потом пилили с другой стороны, навстречу этому подрубу. И вот это — самое тяжелое. Лицо и руки облепили комары и слепни, ноги кусают муравьи, руки устали, из последних сил дергаешь с мамой двуручную пилу, низко, параллельно земле. И думаешь: «Нет, не буду просить маму передохнуть! Я мужчина! Ведь терпели же Овод, Павка Корчагин!» И в последнюю минуту, когда нет уже сил терпеть, мама говорит: «Ну, отдохнём!» И так много раз. А на сваленном дереве нужно обрубить сучья (это уже легче!), распилить его на куски — подовинники. Единица длины — топор: подовинник — это четыре топора (примерно метр-полтора). Теперь их надо уложить в штабель. Комли (тяжелые подовинники от корня) мама таскала сама или мы их катили, мне давала полегче — вершинки, но и с вершинкой я (10–12-летний) шел, шатаясь из стороны в сторону. А эти дрова нужно еще как-то доставить домой, пилить, а потом колоть и складывать в поленницу. Кололи дрова мы уже с братьями, без мамы, и с азартом демонстрировали друг другу меткость и силу. Но с сучковатыми деревьями, особенно с березой, возни было, конечно, немало. Дрова мы заготовляли всегда сами, а их нужно много: зимой каждый день топили русскую печь, а еще — раз, а в мороз два-три раза — топили «голландку» (небольшую «пристройку» к печи).

Поскольку уж заговорил о печи, скажу, что, экономя дрова, опасаясь, чтобы тепло не вылетало в трубу, мама и другие мои родственники нередко закрывали задвижку печи раньше времени, и мы часто угорали: рвота, страшная головная боль (форточек в деревянных домах не было: единственная вентиляция — через входную дверь). Бывало и хуже: трое из моих родственников умерли от угара в доме или в бане, в том числе и тетя Толя (Евстолия), моя крестная мать. Один раз меня рвало от угара совсем уж в неподходящее время и в неподходящем месте — в церкви, где я как крестный отец крестил ребенка. А был еще случай, когда меня спасло только «чувство долга». Сильно угорев и чувствуя страшную головную боль, я лег на кровать, но, засыпая (умирая?), вспомнил, что нужно отоварить хлебные карточки. Встал, добрёл до Воробьёвки, ближайшего магазина (точнее — до хвоста очереди в магазин), упал в снег и потерял сознание. А в последний мой приезд на родину, вот уже в 2000 году, брат Гера напомнил мне случай, когда я вывел их, маленьких, из угарной избы, и мы на морозе очухались от угара.

Даже скучное дело мы с братьями старались превратить в игру. Вот в жаркий летний день (сейчас бы на пруду купаться, рыбку ловить!) идем за город окучивать картошку. При виде участка (для нас довольно большого — сотки 4, и сорняков немало, да и земля — не пух) у нас вытягиваются лица. Стараюсь братцев (да и себя) ободрить, наполеоновским жестом указываю на бесконечные ряды картофельных кустов: «Это — вражеское войско! Их тысячи, а нас всего трое. Они думают, что мы и подступиться к ним не посмеем! Сделаем так. Разделим вражеское войско на две части, а потом разгромим их поодиночке!» С тяпками наперевес врубаемся в середину участка, а потом запыленные, потные, добиваем разобщенные части вражеского войска. Победа! Вы сомневаетесь в качестве такой работы? Не сомневайтесь, нормальное качество. Конечно, подхалтурить можно было бы — мама этот участок до осени, до самой уборки не увидит. Да только вот, если картошечка не уродится, что зимой-то лопать будем?

Запомнился и другой случай. Вот мама всплескивает руками: «Ой-хой-хой! Робетишка, ведь мы с вами — лес-от вчера рубили — топор Афонин в лесу оставили! Чо делать, чо делать? Ну-ко бегите завтра и чтобы без топора домой не являться!» Мы было приуныли: у нас были совсем другие планы на воскресенье. Но делать нечего, идем на место порубки. Это километрах в шести-семи от города, и я бы ни в жизнь это место в лесу не нашел, но брат мой Шурка удивительно хорошо ориентировался, и мы нашли эту порубку. Хорошо помню эту нашу вынужденную прогулку. Нежаркий летний день. Мы бежим (босиком) то по песчаной дороге, то по лесу, под соснами, играем в войну (благо боеприпасов — шишек, грибов — хватает). Как сейчас вижу: брошенный мной гриб попадает прямо в лоб Шурке, и тот дурашливо открывает и закрывает рот, делая вид, что он ошеломлен попаданием.

Придя на место порубки, мы слегка подрастерялись: искать топор в лесу среди пней, бурелома, срубленных сучьев, завалов, перепутанной травы — то же, что искать иголку в стогу сена. Но тут уж нас выручает другой «специалист» — младший брат Гера, самый из нас бойкий и глазастый. Довольно быстро он находит топор.

Отступление. По злой иронии судьбы глазастому Гере всю жизнь не везло именно с глазами. В раннем детстве он особенно страдал от поразившей всех нас болезни глаз. Глаза слезились, гноились, к утру гной застывал, и я помню, как Гера не мог открыть слепленные веки и отчаянно ревел, — как диккенсовский мальчишка, чья голова застряла в чугунке, и он орал, ужасаясь перспективе провести в полном мраке остаток жизни. Другой случай. Как-то зимой мы играли во дворе в хоккей, и я палкой (которые заменяли нам клюшки) ударил Геру в бровь. Помню мой ужас: Гера, как подкошенный, упал на снег, и глазница мгновенно наполнилась кровью. Тогда-то всё обошлось. Но дальше — страшнее. В пятнадцать лет, в драке, соседский мальчишка ржавым гвоздем выколол брату глаз (я об этом уже говорил). Позднее оставшийся глаз не выдержал двойной нагрузки, и брат — не без помощи местного, воткинского эскулапа — полностью ослеп.