Хорошо помню: сквозь сон слышишь звуки пастушеского рожка, артистическое щелканье бича и мычанье коров — гонят стадо нашей улицы. У каждой улицы было свое стадо (голов, я думаю, до полусотни). Приятно было слышать, как мама выгоняет нашу Зорьку, и снова погружаться в сон. А вечером стадо гонят с полей, и вся армия коров, которые паслись на воткинских лугах, делится на отряды, и каждый вливается в свою улицу. В отличие от коров-дур, которые не знали свой дом, Зорька свой дом отлично знала, и даже припозднившись, мы с умилением видели, как она ждет нас, щиплет скудную травку у наших ворот.

Но — бывает и на старуху проруха. Иногда Зорька отставала от стада, и мы бросались искать ее. Именно бросались — угонят, продадут или на мясо пустят! Невелик город, невелики и угодья, но всё-таки это километры, если не десятки километров. Во время таких вот поисков, летом 42-го (спустя два года после смерти папы) произошла странная история. Мама и тетя Толя (Евстолия) безуспешно искали Зорьку. Вечерело, устали. Тетя Толя говорит: «Вот, был бы Зино живой, мы бы с тобой не моталися, он бы быстро нашел». И не успела она это сказать, как на противоположном склоне небольшой лощины они обе отчетливо увидели трех спускающихся вниз коров, и первая из них — Зорька! Мама и тетя Толя с радостными криками: «Слава тебе, Господи!» бросились им навстречу, а те вдруг пропали. Зорьку тогда нашли, но совсем в другом месте…

Ну это я про лето говорил. А зимой чем корову кормить? — сеном. На зиму его нужно не меньше 10 возов. А откуда их взять?

Заготовляли сено мы сами, косили на полях по договоренности с колхозами, исполу, а то и из третьей части: из каждых трех заготовленных нами возов два — колхозу, один — нам. Косить — работа тяжелая, тем более что колхоз выделял нам самую неудобь — в болоте, с кочками, или заросшую всяким будыльником. Мама косила одна, я подключился только лет с 14-ти: спускаешься по крутому склону, машешь косой и только и думаешь: «Как бы не свалиться!» Иногда накошенное с таким трудом сено сгнивало от затяжных дождей.

Ну а высохшее сено мы сгребали все вместе. Нам нравилась эта работа. Идешь с граблями вдоль крайнего ряда покоса и, как учила мама, далеко выбрасываешь вперед грабли, тянешь их на себя, на уровне ноги делаешь мгновенную остановку, а затем рывком бросаешь охапку сена назад и немного вверх, на следующий рядок сена. И вот уже вместо рядков с тоненькими пластинками сена образуются валы. Как приятно было кувыркаться в этих валах! Ляжешь на валу, раскинув руки, закроешь глаза, и душистое сено под тобой потрескивает тысячами былинок, создавая полную иллюзию дождя. Я даже сперва глаза открывал в недоумении: «Что, дождь начался?» Но — у мамы долго-то не залежишься. На небо показывает, кричит: «Скорей давайте! Кажись, дождик собиратся!» Мама не ходит — летает по покосу, поглядывая на небо и молясь: «Матушка Владычица Богородица! Пронеси тучу мороком!» Мы делим валы на небольшие копёшки, подтыкаем под каждую две прочные палки и на этих палках, как на носилках, бегом стаскиваем эти копёшки в центр покоса. А там мама уже закладывает стог — с силой, налегая всем телом, втыкает в землю высокий прочный шест (стожар), обкладывает его сеном. Стаскав к будущему стогу копешки, мы с мамой начинаем стожить. А младшим, Шурке и Герке, объяснять не надо — с граблями бегают по покосу, подгребают к стогу оставшееся сено, чтобы ни охапки не пропало. Я встаю на стог, а мама снизу вилами подает мне сено. Я его хватаю и, держась за шест в середине — стожар, равномерно раскладываю и утаптываю. Не дай Бог оставить где-то дыру — попадет туда вода, и загниет сено, пропадет стог. Но и примериваться долго тоже нельзя: мама, как машина, из последних сил бросает и бросает громадные навильники сена. Только бы самому не подвернуться под острые вилы (бывало и такое), и только бы успеть до дождя! И когда начинается дождь, он нас только радует — смывает с плеч липкий пот и колючую сенную труху. «Слава тебе, Господи! — крестится мама. — Ну вот, сыночки, большое дело сделали, сена воза три верных будет. Вы у меня ударная бригада!»

Вот сейчас смотрю я иногда на работу в колхозах-совхозах некоторых двухметровых тружеников села. Да сто очков вперед дала бы им наша «бригада», где старшему было лет 13–14, а младшему — 9–10!

«Ударная бригада» с шутками-прибаутками возвращается домой, и не такой уж дальней кажется дорога (верст 7–8). До чего приятно было вымокшим до нитки вернуться в наш дом — теплый, сухой, с полами, застеленными чистыми светлыми половиками! Мама бросается готовить нехитрую еду, а нас уж ничего делать не заставляет, чувствует — устали ее ребятишки: «Играйте, скоро ись (есть) будем». Но нам уж не до игры. «Бригада» лежит вповалку на кровати, и я младшим что-нибудь читаю или рассказываю.

Память сохранила множество эпизодов, связанных с сенокосом. Много там было и хорошего, и плохого. Приведу еще только один, особенно запомнившийся. После 5-го класса косили мы, далеко — верст 15 от города. Сметали стог, мама побежала в город, искать машину, а я с тетей Толей остались сторожить стог (иначе украдут!). Мама бегала по улицам Воткинска и никак не могла найти грузовик. На целых три дня стог стал нашим домом. Мне нравилось на том покосе: чистенький такой, сухой скошенный лужок, никакой работы: читай (помню: «Лже-Нерон» Фейхтвангера), бросай в цель дротики, сделанные из веток, лениво болтай с тетей Толей. Вот только продукты быстро кончились, и мы питались в основном ягодами — земляникой и клубенигой (дикая клубника). Поэтому мы так обрадовались, когда прибежали к нам Тайка и Нюрка, принесли хлеба и сметаны (сами понимаете: более вкусной сметаны я в жизни своей не ел).

А еще через день приехала наконец мама, мы увезли сено. Но, ночуя в стогу, я застудил ногу. Бедро стало багровое, блестящее, как будто лакированное, и болело. Врачи что-то признали, кажется, воспаление клетчатки, пытались помочь, но дальше установления диагноза дело не пошло — мне становилось всё хуже. Я уже совсем не мог ходить, недели три валялся в постели. И вот приходит как-то к маме знакомая и говорит: «Николаевна! Да ты смазывай ему ногу говном!» И очень скоро я встал на ноги. Помню счастливый августовский день: я впервые иду с мамой в центр, да еще и в кино (как много значило оно в нашей жизни!), да еще и Левитан по громкоговорителям кричит об освобождении от немцев очередного нашего города и об орудийном салюте в честь этого события.

Нет худа без добра. Болезнь ноги помогла мне через год избежать ремесленного училища и остаться в школе. История характерна для того времени, стоит ее рассказать.

Было так. Осенью, уже после войны, прямо в середине урока входит в наш класс Зинаида Ивановна (директор школы) и с ней какой-то незнакомый мужчина. Она говорит:

— Ребята! Вы понимаете, что стране нужно восстанавливать хозяйство, разрушенное войной, нужны квалифицированные рабочие. Двое из вашего класса направляются в ремесленное училище. Это… это… — Зинаида Ивановна уткнулась в список, ну а мы, особенно, конечно, второгодники-двоечники, замерли: ремесленное училище пользовалось в Воткинске дурной славой, «ремесленники» — шумный, драчливый, вороватый народ, в основном беспризорники. Это… — Зинаида Ивановна никак не решалась назвать фамилии — это… Мухлядо и Санников.

Кто направил в «ремесленное» лучших учеников класса — остается только гадать. Тут же, в середине урока мы со Славкой Мухлядо собрали книжки-тетрадки и, всхлипывая, пошли домой. На следующий день мы должны были прийти к директору ремесленного училища, но Зинаида Ивановна через кого-то передает нашим родителям, чтобы мы никуда не ходили, сидели дома и учили уроки (чтобы не отстать), а школа постарается нас отстоять.

Знакомые успокаивали маму: «Ну, чо, Сима? Может, и к лучшему! Вовка закончит ремесленное, на завод пойдет, зарабатывать будет! Тебе же легче будет! Вон у тебя какая орава!» Но мама даже слышать об этом не хотела, предприняла героические усилия, чтобы вернуть меня в школу. Мы с ней ходили к председателю Горисполкома (помню даже его фамилию — Быков), а с дядей Ваней даже в столицу (Ижевск) ездили.