Стало уже привычным приводить слова Констанция, сказанные им от отчаяния епископам: «Моё слово — для вас канон!», с чем традиционно связывают цезаропапистские настроения императора. Но как соотнести эту оценку с тем фактом, что лично царь инициировал Карфагенский Собор в 346 г., два Собора в Милане — в 347 и 355 гг., два Сирмийских и один Анкирский собор в 349 и 351 гг., Ариминский в 359 г., Селевкийский в 351 г. и Константинопольский в 360 г., а также многочисленные местные Соборы для восстановления единства Церкви и установления единой догматической формулы?

Лично безусловно скромный во внешних проявлениях своей власти, царь не из самолюбия принимал бразды церковного правления в свои руки. Помимо явственного раскола Церкви, когда не только Запад противостоял Востоку, но и в восточных провинциях епископы и соборы постоянно анафематствовали друг друга, только внешняя сила могла хоть как-то сохранить саму возможность общецерковного общения и обсуждения догматического вопроса о Лице Христа. Такой силой мог быть и стал только сам император, никаких общепризнанных авторитетов из числа клириков в то время просто не существовало.

Можно сказать, что нередко царь в буквальном смысле слова оказывался одиноким, а вокруг него роились заговорщики, интриганы, карьеристы от клира. Увы, нравственный уровень епископата к тому времени уже не был так высок, как в первые столетия существования Христовой Церкви, и сам император прекрасно отдавал себе в этом отчёт. Так, опровергая в 358 или 359 г. слухи о том, что недавно сосланный им епископ Евдоксий является его ставленником, император пишет: «Евдоксий пришёл не от нас, пусть так не думают, мы далеки от этого. А кто, кроме сего, вдаётся ещё в подобные софизмы, тот, очевидно глумится над Всевышним. Да и отчего по собственной воле удержатся те, которые, ища власти, проходят города, перебегают из одного в другой, как бродяги, и влекомые жаждой к большему, проникают во всякое убежище. Между ними, говорят, есть пройдохи и софисты, которых и наименовать неприлично: это племя злое и нечестивейшее (выделено мной. — А.В.). Скопище их вам и самим хорошо известно»[253]. Эти слова кажутся горьким преувеличением, но и св. Афанасий, и св. Григорий Богослов, и св. Василий Великий приводят на этот счёт эпитеты, куда более жёсткие, чем оценки царя. В таких условиях, действительно, только слово императора имело шанс стать каноном для всех; слова многочисленных соборов и епископов тонули во всеобщей сумятице, недоверии и недопонимании.

Полагают, и, видимо, небезосновательно, что его тайная служба функционировала очень эффективно; но, кстати сказать, эффективной она была уже при св. Константине Великом. А каким иным образом царь мог обеспечить собственную безопасность, если само царствование его уже изначально было под вопросом, а позднее в результате заговора погиб младший брат? Мог ли он легкомысленно отвергать традиционные средства сохранения власти, если приближённые им люди, включая близких родственников, не раз предавали своего благодетеля? Кстати сказать, едва ли всё же деятельность агентов Констанция заслуживает такой высокой оценки, и уж, во всяком случае, едва ли его тайная служба была столь разветвлённой и вездесущей. Достаточно вспомнить, что она «проморгала» два крупных заговора, один из которых (Галла) едва не стоил царю жизни, а второй (Юлиана) лишил его державы. Как известно, его чиновники годами находились рядом с Юлианом и даже приезжали с инспекциями, но не заметили наличия у молодого и дерзкого царевича столь дальних мыслей.

Действительно, Констанций был не единожды женат, но, конечно, не являлся сластолюбцем. Его первая жена приходилась родной дочерью дяди — казнённого вначале царствования цезаря Юлиана, в чём нет ничего удивительного. Родственные связи всегда являлись лучшей гарантией верности в межличностных отношениях внутри династических домов. Следующей женой вдовца Констанция стала знаменитая и очень любимая им Евсевия, так же, как и первая жена царя, оказавшаяся бесплодной. Наконец, в 360 г. Констанций заключил третий брак с Максимой Фаустиной, видимо, надеясь на появление мужского потомства. Однако его мечтам не суждено было сбыться. Объективно, эти примеры не дают оснований говорить о царе столь скабрезно, как это иногда позволяют себе делать публицисты.

Надо сказать, современники были куда более благосклонны к своему царю. Даже отличающийся ригоризмом в оценках отдельных персон историк Феофан Византиец очень сочувственно описывает личность и поступки Констанция, постоянно обращая внимание на его добрые дела. В частности, историк отмечал, что, находясь в Риме после победы над Магненцием, император подавал много милостыни бедным, и вообще уважал священников до самой смерти[254]. Следующая оценка Феофана ещё более интересна: «Следовало назвать благочестивейшим царя, который, не совсем ещё избавившись от языческих привычек, увлечён был, скорее по простоте, нежели с умыслом, в ересь происками ариан»[255].

Позицию Феофана вполне разделял и знаменитый епископ Феодорит Кирский. Он в очень мягких формах описывает поведение василевса, стараясь отметить его благородство и терпимость к мнению других людей. Особенно интересен в этом отношении приводимый им разговор августа со св. Афанасием, когда царь принял его сторону в вопросе о предоставлении отдельных храмов для православных в арианских епархиях, и наоборот[256]. Очень сдержанным изображается царь и в беседе с Римским папой Либерием, которого он уговаривал отречься от св. Афанасия Великого. Как и его святой отец, Констанций искренне полагал, что сила веры — в большинстве голосов, высказанных за то или иное определение. Вообще, Феодориту принадлежит очень точная и яркая характеристика религиозных воззрений Констанция: «Если Констанций, — писал он, — обманываемый управлявшими им людьми, и не принимал слова «Единосущный», то, по крайней мере, искренно исповедовал его значение (выделено мной. — А.В.), потому что Бога-Слово называл Сыном, истинным рождённым от Отца прежде веков, и явно отвергал дерзавших называть Его тварию, а идолопоклонство воспрещал решительно»[257].

Вообще, для Феодорита Кирского характерны такие фразы, в которых речь идёт о неприятных для православной партии действиях царя, как «поддавшись уговору ариан», «возбудив гнев царя» и т.п. Ссылаясь на административные действия царя против никейцев, историк неизменно приводит причины, вынуждающие василевса принять то или иное негативное для них решение. Он или обманут, или введён в заблуждение, но никак не ересиарх, сознательно борющийся с Церковью.

Пожалуй, если кто и имел моральное право упрекнуть императора Констанция, так это вечно гонимый им св. Афанасий Великий. Вот, в частности, как он оценивает роль императора в борьбе с православными епископами, которые подверглись гонениям: «Ибо написавшие с тем, чтобы концом их писания были изгнание и другие казни, могут ли быть не чужды христианам и не друзьями диаволу и его демонам, тем более, что богочестивейший Царь Констанций человеколюбив, а они против воли его разглашают (выделено мной. — А.В.), что хотят?»[258].

В известном послании самому императору Констанцию св. Афанасий Великий опять не желает верить в виновность царя: «Для чего же такие замыслы, или к чему предпринимали злоухищренно строить козни, когда можно было велеть и писать? Царское приказание даёт большую свободу, а желание действовать скрытно делало ясным подозрение, что не имеют они царского приказания»[259].